Герои 1812 года

6-е число — Богородица Смоленская вынесена при первом Ей молебствии, читаю Евангелие, где: и пробыв Мариам яко три месяца и возвратися в дом свой.И точно, через три месяца возвратилась в дом свой.

6-е число — знаменитый фланговый марш на дорогу Серпуховскую и Калужскую.

6-е число — щастливая атака под Тарутиным.

6-е число — славный Манифест, где он говорит, что не положет меча, пока ни одного злодея в краю русском не будет.

6-е число — победа славная под Красным и 6-е число надеемся и враг за Неман весь удалится. О сем будет вам писано в газетах».

Тот, кто обещался раздавить Россию, был уже далеко. Погрозив пухлым кулаком востоку, он сел в легкий возок и был таков, два эскадрона польских улан проводили его за Неман, за Вислу, за Одер, за Эльбу и еще дальше, в самое царство его подвальное к тремстам миллионам, куда он добирался уже один и инкогнито и все никак не мог отдышаться и хотя бы немного прийти в себя. Про Аустерлиц и Фридланд вспоминать, наверное, ему уже было недосуг, так что долго еще в Европе не знали, где его главная квартира, пока одна прусская газета не проболталась о том, хотя, как говорили, вся Европа все еще была под его властью, и казалось, чего там… А вот того, что Петр Петрович Коновницын, равно как и другие русские воины, писал в это время домой: «…сертук получил, спасибо, на холод он кстати, у нас морозы сильные. Французов много померло. У нас все еще победно, пушек еще с 20 взято нашими робятами, кони у басурманов еще есть, то заберем, а их побьем, поколим».

На Эльбе дерзкий корсиканец писал: «Сколько борьбы, времени, крови еще потребуется для того, что я желал совершить для человечества». Одним из составных этого благодеяния для человечества было, как мы знаем, раздавить Россию. Да возможно ли было такое?! Пусть Лев Толстой утверждает, что французы и без сражений гибли, пусть даже именно так и было, но мы-то знаем, что если бы не гибли без сражений, то погибли бы в оных, и это так же верно, как верно и то, что они все-таки погибли бы, не от мороза, так от ядер, не мытьем, так катаньем, а укатали бы их и действительно хорошо еще, что 6-го числа, как писал Петр Петрович, был царский манифест, где он сказал, что не вложит меча, пока хоть один злодей будет в краю русском. Вот этот-то манифест и был благодеянием не только для России, но в какой-то степени и для человечества… Манифестом этим он призвал встать на защиту Отечества все сословия, то есть народ, что и сбылось, в результате человечество вздохнуло свободно.

Войска отдыхали, в главном штабе шли перемещения. Кутузов не хотел заграничного похода, и из-под него понемногу вынули реальную власть, центр которой переместился на самого императора и его штаб. Ближайшая опора фельдмаршала получила назначения, и Коновницын, и Толь, и даже Ермолов, так и не увидевший должности начальника штаба главной армии. Его назначили начальником артиллерии всех армий. Невзирая на то, что монарх осыпал его милостями, и что, как дежурный генерал, каждый день часа по три у него бывал, и был обласкан, получив звание генерал-адъютанта и Георгия 2-й степени, Петр Петрович, который мог надеяться на самые блестящие почести и самые неожиданные назначения, несмотря на все это, как и обещал Анне Ивановне, презрев карьеру, попросился в отпуск — шаг, который мог вызвать неудовольствие. Но, кажется, впоследствии все обошлось.

Получив подорожную, он сдал свое главное дежурство князю Волконскому и 27 декабря поспешил в милое сердцу Киярово, обнять милую сердцу Аннушку, детушек милых, милую сестру Алиону, милую матушку, всех родных и друзей. Он прибыл в Петербург к самому новому году — 31 декабря. Шесть с половиной месяцев он ждал этой сладостной минуты!

Надо ли говорить о том, что три недели отпуска пролетели как один день. Михайловский-Данилевский, которому случилось на то время вместе с адъютантами Коновницына неделю погостить у гостеприимных хозяев в Киярове, «которые ласкали нас, молодых офицеров, как детей своих», вспоминал: «К обеду, обыкновенно, приезжали соседи. Можно легко себе представить, что разговоры относились единственно до войны 1812 года, только что окончившейся; воспоминания о ней были свежи и восхитительны! С каким вниманием слушали все, когда Коновницын рассказывал о происшествиях ея, он, знавший все тайные пружины действий тогдашнего времени. По вечерам у нас бывали танцы и на скрипке играл, хотя весьма дурно, герой, который за несколько недель до того носился молниею перед полками и которого потомство будет чтить, как одного из виновников освобождения России».

Данилевский рассказывал также, что в Киярове он видел «плоды многоразличных трудов» Петра Петровича, когда тот «употребил время своего изгнания на размышления и обогащение памяти своей познаниями… потому что… вступил в службу… прежде окончания своего воспитания». Среди прочего, как сообщал Данилевский, там были подробные записки о финляндской войне, ныне, к сожалению, утраченные. А вообще Петр Петрович писал много, и, может быть, где-то в архивах ждут своего открытия среди прочих бумаги с записками, составленными им единственно для воспитания своих детей, «страстно им любимых, и участь которых, особенно старшего сына и дочери, им боготворимой, впоследствии сделались так ужасны: сын его был разжалован в солдаты, а дочь последовала за своим мужем в Сибирь».

Будучи одним из виднейших генералов Отечественной войны 1812 года, на плечах которых была вынесена буквально вся тяжесть самого трудного ее периода, Коновницын, силою исторических обстоятельств, оказался в числе тех, кто так или иначе был несправедливо забыт или оттеснен на второй план истории более бойкими придворными или родовитыми царедворцами, хотя, можно сказать, здесь ему повезло больше других, поскольку портрет его не был изъят хотя бы из военной галереи Зимнего дворца, хотя такое вполне могло случиться, а удержался там, несмотря ни на какие политические перипетии, рядом с ростовым портретом Барклая-де-Толли до наших дней. Дело в том, что семейство Коновницына было тесно связано с декабристским движением. Старший сын Петра Петровича Петр, «блестящий офицер Генерального штаба», именно за это, то есть за принадлежность к Северному обществу, по приговору суда был разжалован в солдаты, лишен всех прав и достоинств и сослан в глухой сибирский гарнизон, откуда вместе с другими был рядовым же переведен в действующую армию на Кавказ и погиб не в сражениях с горцами, а от губительного субтропического климата. Второй сын Петра Петровича тоже был причастен к движению, разжалован в рядовые и уволен с военной службы. Дочь Петра Петровича Елизавета была замужем за декабристом М. М. Нарышкиным и одной из первых поехала за мужем в Сибирь. Декабрист Н. И. Лорер, близко стоявший к руководителю и основателю Южного тайного общества П. И. Пестелю, был родственником Коновницыных. Таким образом, видно, что оснований замолчать роль П. П. Коновницына в трудах официальных историков было более чем предостаточно, хотя самого его ко времени декабрьского восстания уже не было в живых, а жизнь его сложилась так, что и помышлять о чем-либо подобном он не мог. Но тем не менее сведения о нем в источниках остались самые скудные. Причины же, по которым портрет его сохранился в дворцовой галерее, состоят в том, что, кроме личных заслуг Петра Петровича перед Россией на поле брани, весьма значительных, в чем нельзя усомниться, вклад его сыновей в декабристское движение был весьма ничтожен. Кроме того, в недавнем еще прошлом Петр Петрович был некоторое время наставником у великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича, причем в самое блистательное для них время, когда они триумфаторами въезжали в Париж. Он пользовался уважением будущего царя, хранившего живую память о своем «дядьке», оставившем им с братом нечто вроде духовного завещания, опубликованного в 1870 году в «Русской старине». Упор в этих записках был сделан на нравственное начало: доброту, милосердие, честь, веру. Это не могло не содействовать тому обстоятельству, что имя его все же осталось в истории Отечественной войны. С другой стороны, он все же, как писалось в одном издании, «не сделал такой карьеры, как многие бездарные немцы, он не кричал о своем патриотизме и не любил прислуживаться. Оттого его боевая карьера закончилась так быстро, а административная сложилась не слишком хорошо». «Воин бесстрашный, — писалось в другом издании, — он собственною кровью приобрел чины и отличия». «Это был честнейший и благороднейший человек, — писала „Русская старина“, — в области военного дела Коновницын бесспорно был прекрасен. Толстой своим художническим чутьем разом проник и охватил нравственный образ Коновницына, и этот человек как живой выдвинулся в исторической хронике — романе „Война и мир“».

В начале февраля Петр Петрович уже нагнал армию в Плоцке на Висле и вступил в командование корпусом гренадер, состоявшим из двенадцати полков. В конце апреля, перед Люценским сражением, умер в Бунцлау старый фельдмаршал. Тело его препроводили для похоронения в Петербург, в Казанский собор, а сердце полководца, по какому-то непривычному славянину, рыцарскому что ли, обычаю, похоронили там, где он умер, у Саксонской дороги.

В битве при Люцене гренадерский корпус был сначала в резерве, затем часть его была переведена на подкрепление нашего правого фланга. Прибыв на место сражения около семи вечера, Коновницын со своими гренадерами немедленно очистил занимаемый неприятелем лес; несколько французских колонн под личным командованием Наполеона были мгновенно опрокинуты и смяты, но тут массы французов, подтянутые из резервов, навалились на передовые линии русских. Петр Петрович поскакал в гущу сражения, чтобы разобраться, куда направить главный удар своих гренадер, как, будучи ранен пулею навылет в левую ногу, выбыл из строя. В решительную минуту боя «присутствие его было невознаградимо, как по великим воинским способностям, так и по привязанности к нему войска».

Когда при Люцене случилось ему проезжать мимо своей бывшей 3-й пехотной дивизии, солдаты и офицеры, узнав его, закричали восторженное «ура!» своему «отцу», смысл которого укладывался в слова: «Будь с нами, и мы непобедимы!» Глубоко тронутый этим изъявлением любви, Петр Петрович остановился, слезы навернулись ему на глаза. Он душевно поблагодарил своих старых товарищей, и полки, принявшие его речь «с неописуемым восторгом», «подобно громоносной туче», двинулись за ним. «Ударить предстоящего неприятеля, разбить и прогнать его было делом одного мгновения!» И вот он ранен. Надо при этом знать, что при Люцене союзные армии потерпели крупное поражение и, потеряв более двадцати тысяч человек, вынуждены были отступить за Эльбу и подписать временное перемирие. Оставляя своих храбрых гренадер, Петр Петрович писал в последнем своем приказе по корпусу: «Помните, что удар ваш должен сломить всякую силу и что с вами всегда должны быть смерть и победа!»

В половине августа 1813 года, после излечения тяжелой раны, которая периодически открывалась, все еще на костылях, он командовал своими гренадерами в Лейпцигской битве, хотя участвовать в боевых действиях лично, как бывало раньше, не мог. «Голос всей армии провозгласил» его достойнейшим из героев. За сражение при Люцене он получил 25 тысяч единовременно, крайне в этом нуждаясь, а за Лейпциг — Владимира 1-й степени большого креста.

В начале 1814 года Петр Петрович и был приставлен воспитателем, или, как тогда говорили, «дядькой», к великим князьям и сопровождал их во все время их пребывания во Франции. В конце 1815 года он назначен был военным министром. Предшественники его на этом посту сквозь пальцы смотрели на имевшее место в министерстве казнокрадство, поэтому служить по этой части такому человеку, как Петр Петрович, было тяжело. За сохранение казенных средств по министерству и экономное ведение дела в 1817 году он получил алмазные знаки ордена Александра Невского. От европейских монархов за заграничные походы был награжден австрийским орденом св. Леопольда, прусским орденом Красного Орла 1-й степени, баварским орденом св. Максимилиана. Возведенный на престол Людовик XVIII, конечно же, «почтил его орденом св. Людовика». В конце 1817 года Петр Петрович был произведен в генералы от инфантерии, в ноябре 1819 года с сохранением звания генерал-адъютанта назначен главным директором Пажеского, 1-го, 2-го и Смоленского кадетских корпусов, Императорского военно-сиротского дома, Дворянского полка и Дворянского кавалерийского эскадрона, Царскосельского лицея и пансиона. Через неделю он был назначен членом Государственного совета по военной части, а еще через десять дней пожалован с нисходящим потомством в графское достоинство.

Как свидетельствовали современники, будучи прекрасным семьянином, он «казался созданным» для роли начальника над учебными заведениями. Честный, отзывчивый, с мягким сердцем, он, несмотря на строгость, никогда не позволявший окриков и грубости в отношении нижних чинов, вместе с тем был нрава кроткого и веселого. «Говоря о Коновницыне, — писал Михайловский-Данилевский, — я не могу не упомянуть об одной прекрасной черте его характера: он не только любил отдавать справедливость офицерам, которые под его начальством отлично служили, и при всяком случае превозносил их, но он сие делал с особенным удовольствием, выражавшимся на добром лице его; казалось, похвалы подчиненным были пищею души его благородной и возвышенной». Таким образом он относился и к воспитанникам своим. «Пройдя с честью и славою поприще битв», Петр Петрович деятельно занялся воспитанием вверенного ему юношества и возродил забытые было традиции, введенные в кадетских корпусах директорами Ангальтом и Мелиссиано. После них это был первый директор, который душой и сердцем сблизился со своими воспитанниками и принимал их в своем семейном кругу; при всей взыскательности к проступкам, сумев в высшей степени приобрести их любовь и уважение. Все воспитывавшиеся под его начальством всегда помнили тот восторг, который производило на них его появление в учебных классах и гимнастических залах.