Герои Пушкина

<…> И Ванечка седой,

Простясь с женою молодой,

В карету с помощью двух долгих слуг втащился,

Сел, крякнул, покатился,

Но он лишь со двора, а гость к нему на двор —

Угодник дамский, Миловзор,

Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной.

<…>

На тяжких вереях вороты заскрипели,

Бич хлопнул, и супруг с таинственным лицом

Явился на конях усталых пред крыльцом. <…>

Но собачка Фиделька своим лаем предупреждает любовников о возвращении мужа:

Кто мог бы отгадать, чем кончилась тревога?

Муж, в двери выставя расцветшие два рога,

Вошел в диванную и видит, что жена

Вполглаза на него глядит сквозь тонка сна

<…>

Пример согласия! Жена и муж с обновой!

Но что записывать? Пример такой не новый.

(Дмитриев И. И. Сочинения / Изд. подгот. А. М. Песков, И. 3. Сурат. М., 1986. С. 68–72.)

Повесть создана спустя месяц после завершения «народной трагедии» «Борис Годунов». Непосредственно за серьезным сочинением в «шекспировском духе» Пушкин создает шуточную перелицовку Шекспира в духе Дмитриева. Интрига, перенесенная на русскую почву и перевернутая на 180 градусов (жена отвергает соблазнителя, ибо уже неверна мужу с другим), предполагала легкую двусмысленность ситуации — и только. Поначалу кажется, что в таком — чисто пародийном, Дмитриевском — ключе дан образ героини, русской «Лукреции» (тем более, что вослед Дмитриеву Пушкин именует свою стихотворную повесть — «сказкой»).

В первом же стихе появляется слово «рога» («Пора, пора! Рога трубят!»); затем следует портрет мужа Натальи Павловны, типичного деревенского барина, отправляющегося на охоту и берущего с собою «рог на бронзовой цепочке». Намек на метафору «наставить рога» очевиден — особенно на Дмитриевском фоне («Муж, в двери выставя расцветшие рога…»). Внимательный читатель в напряжении, тем более что на дворе конец сентября, в деревне невыносимо скучно, а «супруга / Одна, в отсутствие супруга». Наталья Павловна не может развлечься даже ведением хозяйства, ибо воспитана не «в отеческом законе», а «в благородном пансионе / У эмигрантки Фальбала». Она выписывает «Московский телеграф», т. е. следит за картинками парижской моды; знает сочинения d'Arlincourt'a и Ламартина. Читатель вправе ожидать, что «плоды просвещения», французская легкомысленность дадут о себе знать — не век же Наталье Павловне читать скучнейший сентиментальный роман «Любовь Элизы и Армана <…>» да наблюдать за дракой козла с дворнягой и индейки с петухом.

И тут опрокидывается коляска проезжающего мимо графа Нулина; у скучающей хозяйки есть повод зазвать гостя; действие переходит в новую сюжетную фазу. Вместе с Нулиным читатель теряется в догадках: содержат ли кокетливые слова и жесты молодой помещицы намек на готовность к чему-то более серьезному, чем флирт? Увы (или к счастью), нет. Разбуженная графом, который прокрадывается к ней в спальню («Ей сыплет чувства выписные / И дерзновенною рукой / Коснуться хочет одеяла»), Наталья Павловна влепляет нахальному «Тарквинию» (герой-любовник поэмы Шекспира) пощечину. Своим звонким лаем шпиц будит служанку; Нулин вынужден ретироваться. Сюжетные обстоятельства «Модной жены», кажется, полностью изменены. Впрочем, утром хозяйка встречает гостя как ни в чем не бывало; знакомит с вернувшимся мужем; после отъезда графа обо всем рассказывает супругу, который грозит затравить Нулина псами, как только что затравил русака. И лишь тут, после ложной развязки, читатель узнает, кто больше всех смеялся над произошедшим — Лидин, «их сосед, / Помещик двадцати трех лет» (Лидин — типовая «водевильная» фамилия). Любовная схема «Модной жены», только что отмененная, восстановлена — на другом уровне.

Но историческая рамка, в которую Пушкин (с помощью позднейшей заметки о «Графе Нулине» — 1830 г.) поместил комический сюжет, полностью переменила и статус героини: «В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая „Лукрецию“ <…> я подумал: что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? <…> Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобно тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. <…> „Граф Нулин“ писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения».

Дело не только в параллели с судьбой самого Пушкина (он случайно остался в Михайловском и не попал на Сенатскую площадь). Наталья Павловна (именины Натальи приходятся как раз на день Бородинской битвы, на что обратил внимание еще П. А. Катенин) предстает носительницей здоровых, естественных начал русской жизни, на которые «покушается» Нулин. При всем своем пансионном воспитании Наталья Павловна — не Премила; она укоренена в отечественной традиции — не столько бытовой и тем более не духовной, но «поведенческой». В той традиции, против которой направлена «ужасная книжка Гизота» (Нулин читает сочинение о неизбежном падении монархии как социального института; см.: Б. М. Гаспаров). А то, что святая Русь, которую ругает Нулин и которая как бы «хранит» Наталью Павловну, не вполне «святая» и даже вполне грешная, — это, по Пушкину, столь же естественно, сколь естественна легковесная и пародийная интонация в разговоре о таких важных темах. Внутренняя патриархальность (при внешней «французскости») Натальи Павловны роднит ее с Татьяной Лариной из «Евгения Онегина», параллель «Графа Нулина» с которым отмечена еще Б. М. Эйхенбаумом.

НУЛИН

НУЛИН, граф — неудачливый заезжий соблазнитель. Подчеркнуто говорящие фамилии у Пушкина редки; граф Нулин — именно такой случай. Резкая оценочность (нуль — ничто, ничтожность) несколько смягчена насмешливой интонацией повествования; образ Нулина восходит к образу Тарквиния из поэмы Шекспира «Лукреция» (см. ст. «Наталья Павловна»)/ полностью, в том числе сюжетно, переосмысленному. А также к щеголю Миловзору из «Модной жены» И. И. Дмитриева.

Вместе с французским слугой Picard'ом Нулин возвращается из «чужих краев», где полуразорился, зато запасся модными одеждами и модными идеями. Разница между гардеробом и философией для него столь же несущественна, как несущественна разница между «ужасной книжкою» антимонархиста Гизо («Гизота») и придворным «словцом», как несущественно различие между богохульной песней Беранже («Беранжера») и мотивами Россини.

Наталья Павловна к балкону

Бежит, обрадована звону,

Глядит и видит: за рекой,

У мельницы, коляска скачет.

Вот на мосту — к нам точно… нет,

Поворотила влево. Вслед

Она глядит и чуть не плачет.

Но вдруг… о радость! Косогор;

Коляска на бок. <…>

Коляска Нулина падает на русском «косогоре»; он обретает убежище в доме провинциальной помещицы Натальи Павловны, чей муж как раз отбыл на охоту, — так завязывается любовная интрига, встроенная в более сложный общий сюжет.

Развитие интриги следует за ужином, во время которого гость и хозяйка мило болтают о западных модах и ведут себя по правилам легкого (очень легкого) флирта. Но влюбленный граф не хочет вовремя остановиться; приняв тихое рукопожатие Натальи Павловны за намек и распалив воображение, Нулин прокрадывается в спальню хозяйки — чтобы получить звонкую пощечину и быть затравленным крошечным шпицем, как заяц-русак, которого на охоте «затравил» муж Натальи Павловны. Описание нулинского «вторжения» в спальню пародийно повторяет сцену покушения Черномора на честь Людмилы в «Руслане и Людмиле»: