Герои Шипки
Шрифт:
— А теперь, Василий Васильевич, загляните в вертеп, увидите много старых знакомых.
— Какой вертеп?
— Это туда, по коридору...
В большом помещении, названном Скобелевым «вертепом», действительно собрались многие старые знакомые художника. Веселая компания пела хором.
— Вниз по матушке по Волге... — степенным баском запевал начальник штаба полковник Куропаткин, щуплый и некрасивый, и помахивал руками, дирижируя. Скобелевский штаб отдыхал...
Верещагину рассказали, что Тотлебен сдерживал Скобелева при взятии Плевны, но в конце концов тот сам повел казаков на турецкие траншеи. Во время турецких контратак его дважды контузило. Многие считали, что Скобелев рискует жизнью без надобности. Он и в самом деле иной раз зря позировал под обстрелом (солдаты
На другой день Верещагин отправился к местам боев. Трупы русских были уже убраны, а турки еще валялись повсюду. У костров пытались согреться пленные. На левом фланге, где сражались скобелевцы, трупы русских еще не были убраны. Художник помнил, что брат был в черкеске и в ситцевой с крапинками рубашке. Он вглядывался в уже разложившиеся трупы и плакал. Чтобы отвлечься, он решил набросать картину побоища. Взялся писать, потом разрыдался и бросил. За слезами не видел ничего.
Кто-то сказал ему, что Сергея будто бы похоронили, и даже показал могилку. Верещагин увеличил насыпь и посадил по углам могилы кусты.
По дорогам брели пленные турки. Они валились, их вдавливали в снег, шли по ним...
Встречные солдаты теперь глядели на них с состраданием и говорили:
— Что, брат турка, плохо дело! Вот и знай, как воевать с нами, и другу и недругу закажи...
Плевна — «это логовище дикого зверя». Так сказал Верещагин, когда с Немировичем-Данченко и доктором Стуковенко обходил плевенские турецкие госпитали. Дома с турецкими ранеными по приказанию турецких же пашей наглухо заколачивались, и люди умирали взаперти от голода. Русские власти разыскивали эти дома и поручали оставшихся в живых заботам врачей.
Молодой Скобелев торопился привести Плевну в порядок. Город собирался навестить Александр II перед своим отъездом в Россию. Царь никому не забыл сказать «милостивое» слово. Разговор его с художником не отличался от прежнего.
— Здравствуй, Верещагин! Ты поправился?
— Поправился, ваше величество.
— Ты совсем поправился?
— Совсем поправился, ваше величество.
Художник Верещагин переписывался с братом Александром, лежавшим в бухарестском госпитале, стыдил за капризы и советовал: «Скобелев зовет тебя к себе, и я думаю, что если он пойдет вперед, то тебе не следует уходить от него».
В Плевне художника застало еще одно письмо Александра. Тот хотел по выздоровлении улизнуть из действующей армии в Петербург и просил протекции. Художник тотчас написал ему:
«Я никак не советую тебе теперь проситься на какое-либо место в Петербурге, потому что ты еще не калека...»
От гнева у художника дрожали руки. И это Верещагин! Но он старался быть в письме сдержанным.
«Уходить с театра войны офицеру, легко раненному, не следует, и я теперь не возьму на себя кого-либо просить о твоем переводе, да и тебе не следует покушаться на это — не советую... Я советовал бы... тебе не говорить того... что ты «не пойдешь более под пули!». Поверь, что все... не одобрят таких выражений в устах юного офицера, казака, да еще Верещагина... Не невозможно, что в нынешнем году армия пойдет за Балканы, и тогда тебе... следует пойти туда же... Смотри же не малодушничай, помни, что время для России тяжелое, и не переходи добровольно с первого ряда в раек...»
Александр Верещагин, выписавшись из госпиталя, вернулся в Плевну. Расспросив, где комендантский дом, он попал к самому обеду. За громадным столом на первом месте восседал старый Скобелев в своей спней гвардейской черкеске. По правую руку сидел молодой Скобелев. Среди генералов и офицеров Александр увидел и брата, Василия Верещагина, в драповом пиджаке, с «Георгием» в петлице.
Михаил Дмитриевич был весел, он хохотал и разговаривал громче всех.
— А-а-а, Верещагин, здравствуйте, батенька! Как ваше здоровье?
Скобелев усадил молодого офицера
возле себя и налил ему шампанского. Александр, обрадованный генеральской лаской, подумал, что все забыто... Но не тут-то было.— А помнишь, Алексей Николаевич, — сказал Скобелев, обращаясь к Куропаткину, — как он защищал нас с тобой, когда его ранили?
Александр жалобно посмотрел на брата Василия, ища сочувствия. Но тот отвернулся.
Скобелев непрерывно мял своими тонкими худыми пальцами хлебный мякиш. Руки его ни на секунду не оставались в покое. Он дергал Александра за рукав черкески.
— Нет, вы представьте, как вы защищали, ну представьте...
И сам стал представлять, как трусил и прятался за него Александр, как визжал тот при ранении... И это при всех!
Наконец Скобелев кивнул отцу, давая знать, что пора вставать из-за стола. Старик тотчас улегся на диван. Молодой Скобелев никогда не ложился после обеда. Он скидывал мундир, надевал коротенькую кожаную куртку на красной фланелевой подкладке и читал или думал, быстро шагая по комнате взад и вперед. Скобелев очень много занимался. Его записки о положении солдат и офицеров, о причинах неудач и планы ведения войны были полны наблюдательности и метких замечаний, но весьма досаждали главнокомандующему и его штабу. Прекрасно владея французским, немецким и английским языками, Скобелев выписывал десятки иностранных журналов, превосходно знал военную литературу разных стран, ориентировался в политической обстановке. Он предлагал идти через Балканы и наступать к Адрианополю, считая, что в случае успеха война может быть закончена до весны.
И тем более странное впечатление производил Скобелев на Верещагина некоторыми своими легкомысленными поступками и склонностью к богемной жизни. Художник даже считал нужным опекать генерала, удерживать его...
Если Скобелев ехал в коляске и было свободное место, он непременно подвозил по дороге какого-нибудь солдата, расспрашивал его обо всем, прямо-таки очаровывал своей доступностью и простотой. Солдат рассказывал у себя в полку об этой встрече, и, если часть потом поступала под командование генерала, солдаты считали это удачей. Верещагин не мог понять, чего больше в поведении Скобелева — намеренности или полководческого инстинкта.
— Я почитаю за величайший талант того, кто возможно меньше жертвует людьми, — любил говорить Скобелев. И это не была просто фраза. Когда гибли люди, он не щадил и себя.
Бывало, он говорил своим офицерам:
— На массу дурно одетых, изнуренных дурною пищею солдат мало повлияет и ваша доблестная храбрость...
Горячую пищу у него возили на позиции при любом обстреле, и поэтому солдаты рассуждали: «Со Скобелевым драться можно — всегда сыт будешь». Раненых на поле битвы он никогда не оставлял. Под Ловчей, подавая пример, генерал ездил с казаками выручать раненых. И снова солдатский восторг: «Сам поехал; и лошадь под ним убили, а двоих вывез». Денщик у него креста получить не мог. «За чистку сапог?» — фыркал генерал. Когда присылали голосовые кресты на роту, солдаты обычно присуждали их фельдфебелям и богатым вольноопределяющимся. Скобелев заставлял проводить голосование вторично, разъясняя солдатам, что присуждать ордена надо только самым храбрым. Если результаты голосования повторялись, Скобелев приказывал представлять отличившееся начальство к именным Георгиевским крестам. «Иначе простой армейской кирилке ничего не достанется».
Георгиевские кавалеры, бывало, менялись крестами, считаясь потом побратимами. Скобелев уговаривал Верещагина поменяться еще в Румынии, при первой встрече. И добился этого только в Плевне, два дня назад. Однако, узнав, что генерал хочет совершить еще один размен, художник решил вытребовать обратно дорогой ему крест. Что ему и удалось сделать после обеда.
Генерал все не отпускал Александра Верещагина.
— Ну что же вы, батенька, пойдете с нами вперед? —_ спросил он.
— Не знаю, ваше превосходительство, как моя нога позволит, — промямлил Александр. Василий Верещагин наконец пришел ему на выручку: