Героическая тема в русском фольклоре
Шрифт:
Обнадеженные помощью Едигея против Витовта, москвичи «возрадовашася и начаша воевати Литву, имуще рать Татарскую с собою, а Литва воеваше Москвич, и кровь многа проливашеся, а Татарове полоном и имением обогатеша. И Московьстии бояре и воеводы веселяхуся, старцы же старые сего не похвалиша, глаголюще: несть добра душа бояр наших, иже приводят на помощь себе Татар, наимающе их сребром и златом; не таковых ли ради преже сего Киеву и Чернигову напасти и беды многи прилучишяся, имеюще брани межи собою, поднимающе Татар на помощь и воююще брат брата и смерти предающе, и братние пределы восхищающе, а Половцы, рассмотревше Русский наряд и все воиньство и крепость князей наших онех, и воеваша всех и соодолеша всем, егда и ныне таковаа хотят быти!» Но не случилось тогда в Москве бояр старых, и во всем советниками великого князя являлись «юнии». Едигей же постоянно ссорил литовского и московского великих князей «и Русский наряд разсмотряше, и воиньство Русское созираше, и ища себе удобна времени, хотяше воевати Русь». Тут еще Свидригайло Ольгердович хоть и «лях верою», но «муж храбр и крепок на ополчение» предложил Василию Дмитриевичу вместе выступить против Витовта. Летописец опять с неодобрением повторяет, что этому «ляху пришельцу» великий князь «вдаше… мало не половину княжениа Московськаго» и даже «славный град Владимерь» с чудотворной иконой Богородицы, которая «знамениа сотворяет и поганых устрашает».
Три уже года, как Василий Дмитриевич и Витовт вели борьбу между собою и разошлись, доведя свои войска до изнеможения, о чем кочевавшие по соседству татары донесли Едигею. Едигей же, «иногда зовыйся отцем великому князю Василию Дмитриевичу, а втайне лукавство свое крыяша, сына именоваше, а ратовати и пленити хотяше», — послал сказать Василию Дмитриевичу, что теперь царь Булат-Султан идет со всей ордой на Витовта, чтобы отомстить за зло, причиненное Русской земле. «Сице бо Едигей, лукавствуя, ухищряше, да не сберутся воинства и спону ему створят». В Москве не вполне верили сообщению Едигея, послали к нему некоего вельможу для проверки и пока войска не собирали. Но вот — «по мале ин некто, вскоре пригнав, поведал рать Татарьскую, уже близ приходящи». Не успев собрать воинства, Василий Дмитриевич оставил в Москве дядю и братьев, а сам с женой и детьми уехал в Кострому. «И смятеся град, и устремишася людие и начаша бегать, небрегуще о имении, ни о ином ни о чем же, а разбойници и тати и хищники руки своя наполниша граблением. И повелеша посады зажещи, и бысть мятежь велик, вопиющим и кричащим человеком, а пламень огненный гремяше и на воздух возхожаше, и град ото всех стран Татары объстоим бяше». Но подойти вплоть к стенам Москвы татары не смели «пристроениа ради граднаго и стреляниа со града». Едигей разослал войска брать другие города; не воспрепятствовал тому и Свидригайло «с храброю его Литвою», «сломи бо ся оружие их и вся их хитрость воинственная». Но войска, посланные Едигеем за великим князем Василием, почему-то «не дошедше его, — возвратишася».
Опустошив окрестности Москвы, Едигей не приступил к самому городу, решив остаться на зиму для его осады. В это время Булат-Султан, угрожаемый каким-то претендентом на его престол, приказал Едигею немедленно возвращаться в Орду, что он и исполнил, взяв с Москвы окуп. Так «град Москва Богом сохранен бысть, молитвами Пречистыа Его Матери Богородицы и животворивыа иконы Ея и великого ради чюдотворца Петра, митрополита всея Русии».
За этой повестью следует в летописи документ-послание Едигея Василию Дмитриевичу. Полное укоров и жалоб, оно начинается словами: «Слышание нам учинилося таково, что Тахтамышевы дети у тебя, и того ради пришли смеся ратию». Далее указывается на пренебрежение к ордынской власти, чего прежде не было, когда великий князь слушал старейших своих бояр. «Добры нравы и добра дума и добрые дела были ко Орде от Федора (Кошки); добрый был человек, которые добрые дела Ордыньские той тебе возпоминал, и то ся минуло, и ныне у тебя сын его Иван, казначей твой и любовник и старейшина и ты ныне ис того слова и ис того думы не выступаешь. Ино того думою учинилася твоему улусу пакость и христиане изгибли»… Из сопровождающих это послание рассуждений летописца сквозь обычное объяснение бед Божьим наказанием за «неправды» видно, что он в какой-то мере признает неправильность московской политики. При этом он так оговаривает свое нелицеприятие и беспристрастие как историка: «Сия вся написанаа аще и нелепо кому видится, иже толико от случившихся в нашей земле несладостнаа нам и неуласканнаа (не прикрашенное) изглаголавшим, но взустительнаа (побуждающее) и к пользе обретающаася и возставляющаа на благаа и незабытнаа; мы бо не досажающе, ни поношающе, ни завидяще чти честных (чести почетных лиц), таковаа вчинихом, яко же обретаем начального летословца Киевскаго, иже вся временнобытства земскаа, не обинуяся показуеть; но и прьвии наши властодрьжци без гнева повелевающе вся добраа и недобраа прилучившаася написовати, да и прочиим по них образы явлени будут, яко же при Володимере Мономасе, оного великого Селивестра Выдобыжского (т. е. списателя „Повести временных лет“) не украшая пишущаго, да аще хощеши, прочти тамо прилежно, да почет почиеши (прочтя, удовлетворишься)»…
В повестях о монголо-татарских нашествиях на Москву главным героем является сама Москва, и не как крепость и столица великокняжения, а как оплот всей Русской земли. Москва — преемница «матери городов Русских», чем и объясняется приурочение московских подвигов к Киеву в былине о Василье Игнатьевиче. В Москве сосредоточилась общерусская святыня, которая по народному представлению охраняет ее, как Палладиум Трою. Защищает Москву вся ее народная масса; из народной среды появляются воители, если «богатырей» в городе не случилось… Со времен Тохтамыша, соперничавшего даже с Тимуром, на престоле Золотой Орды сидели ханы, еле справлявшиеся с своими волжскими князьями. Видя частую «замятню» в Орде, московский «улус» стал относиться пренебрежительно к ее требованиям. Проистекавшие отсюда убытки татары пытались возмещать глубокими набегами, то есть случайным грабежом и полоном. Эти разорительные набеги врасплох отбивались теперь по-иному, не генеральной битвой, а народным сопротивлением. Под угрозой собираемого войска татары уходили, «никим же гоними», удовлетворяясь денежным «окупом». Дело решалось не прямым боем «в поле чисте», не «лютой сечей» при штурме стен, а переговорами, не рыцарством, а выдержкой. Поэтому воинские повести этого времени и не повторяют картинных эпизодов прежнего воинского шаблона.
ГЛАВА VII
ПОВЕСТИ О ВЗЯТИИ ЦАРЬГРАДА ТУРКАМИ В 1453 ГОДУ И О НИКОЛИНЕ ОБРАЗЕ ЗАРАЙСКОМ
Около половины XV века обозначилась на Руси резкая перемена как в культурном, так и в политическом отношении. Москва не только становится во главе феодального союза, она разрушает систему феодального дробления, неуклонно обращает союз в неделимое государство под единой властью. Литературные предания, навыки и образцы киевского периода и их владимиро-суздальское наследие теряют свою влиятельность. Новые веяния сказываются в содержании, стиле и даже в языке. Старая византийско-болгарская стихия уступает свое место в нашей литературе новой югославянской; в Россию спасаются литературные сокровища балканских славян, порабощенных теперь турками. Возникают новые образцы и для исторического повествования. Так, старый Компилятивный Хронограф в 40-х годах XV века был переработан и дополнен при участии сербского литератора, работавшего в России. Этот литератор, по предположению А. А. Шахматова, Пахомий Серб, использовал и переводные с греческого материалы, и сербские по преимуществу источники, и русскую летопись. Он включил в состав Хронографа художественно изложенную «Летопись Константина Манассии» с «Троянской причей», трактующей гомеровский сюжет, а для югославянской истории — ряд стильно построенных житий правителей и святых югославянских государств. Для
русской же истории Пахомий пользовался общерусским летописным сводом первой четверти XV века. Этот новый Хронограф имел в России много дальнейших переработок и лег в основу некоторых русских летописей, которые заимствовали не только его содержание (например, Никоновская), но и образы и фразеологию (например, Казанский летописец).В половине XV века произошло событие мирового значения: турки взяли Константинополь (1453). Об этом взятии Царьграда появилась повесть, первостепенная по своим литературным достоинствам. Превышая уровень и кругозор летописного эпизода, эта повесть представляет собою самодовлеющее законченное литературное целое, к созданию которого щедро привлечены наилучшие приемы художественного воздействия. Известная в югославянских и русских списках и отлично ориентированная в византийских реалиях, повесть загадочна по своему национальному происхождению. Одно время ее считали югославянским переводом с греческого, пока не было установлено пользование ею русскими памятниками и пока не было отмечено тождество ее воинской стилистики с боевым шаблоном русских воинских повестей.
По нашему мнению, автором ее был русский, хорошо знакомый с территорией, бытом и обстоятельствами события, широко образованный знаток литературы и сам талантливый литератор. Хотя событие совершилось не на русской почве и без непосредственного участия русских людей, но оно глубоко затрагивало культурные интересы Руси, для которой Константинополь изначала был метрополией веры и просвещения. Защитниками Царьграда от турецких полчищ являлись греки и итальянцы, но автор повести относился к ним точно к героям своей родины.
Повесть состоит из двух частей: в первой части рассказываются легенды об основании Царьграда, вторая же часть представляет собою дневник осады. Нет сомнения, что на такое построение повести (история города от возникновения до гибели) повлияли троянские деяния, известные у нас в югославянском и русском переводах. Что же касается формы дневника, то она определена условиями работы автора. В послесловии, сохранившемся при одном списке повести, автор говорит о себе следующее: «Списатель сим аз, многогрешный и беззаконный Нестор Искандер (отуреченное имя Александр), измлада взят быв (в плен) и обрезан, много времени пострадах в ратных хождениях, укрываяся семо и онамо, да не умру в оканной сей вере. Так и ныне в сем великом и страшном деле (т. е. в осаде и взятии Царьграда), ухитряяся овогда болезнью, овогда скрыванием, овогда же совещанием приятелей своих, уловляя время дозрением и испытанием великим, писах каждый день творимая деяния вне града от Турков. И пакы, егда попущением Божиим внидохом в град, временем испытах и собрах от достоверных и великих мужей вся творимая деяния во граде противу безверных и вкратце изложих и христианом предах, на воспоминание преужасному и предивному изволению Божию»…
В первой части повести рассказывается следующее. Задумав построить город во имя свое, великий Константин, император Римский, разослал достойных мужей по Азии, Ливии и Европе выбрать место. Сам цесарь «больше прилежаше мыслью на Троаду, идеже и всемирная Победа бысть Грекам на Фряги» (т. е. фригийцы). Но некий голос повелел ему во сне: «В Визандии подобаеть Константину граду создатись». Когда стали там равнять местность для города, выполз змий, его схватил и унес в поднебесье орел; змей одолел орла, и они снова пали на землю; люди убили змия и освободили орла. Толкователи дали цесарю такое объяснение: орел — знамение христианства, а змий — знамение басурманства, что змий одолел орла, это знак, что сначала басурмане одолеют христиан, а что христиане змия убили, это знак того, что христиане одолеют басурман, снова возьмут седмохолмый Царыград и воцарятся в нем. Чудесные знамения при основании городов — мотив нередкий в литературе. Знамение в виде борьбы орла со змием, больше всего напоминающее эпизод из XII песни Илиады, попало в повесть о взятии Царьграда под влиянием переводных повестей о Трое.
Далее идет вторая, обширная часть повести, содержащая рассказ о турецкой осаде Царьграда в продолжение пяти с половиной месяцев и о взятии его 29 мая 1453 года. — В лето 6961 безбожный Магомет, сын Амурата, несмотря на мир с православным цесарем Константином Мануиловичем, нарушив свое обязательство и клятвы, пошел на него войною. Огромное войско, приведенное Магометом по суше и по морю, внезапно обложило город. Султан начал готовиться к нападению, цесарь — к защите. Цесарь то обходил с патриархом Церкви для молитвы, то объезжал вокруг города, укрепляя защитников, «да не отпадут надежею. Турки же по вся места бьяхуся без опочивания, день и ночь пременяющеся, не дающе ни мало опочити градцким, но да ся утрудят, зане уготовляхуся к приступу». На 14-й день турки подкатили много пушек и пищалей и начали «бить город», стреляя и из ручных луков. Горожане не выдержали и, отстреливаясь, запали за стены. «Егда же турки начааху (получили надежду), уже всих людей со стен сбиша, абие вскрычавше все воинство и нападоша на град вкупе со всех стран… и бысть сеча велия и преужасна: от пушечного и пищального стуку и от зуку знонного и от гласа вопли и кричания от обоих людей и от трескоты оружия, яко молния бо блистаху от обоих оружия, также и от плача и рыдания градцких людей и жен и детей мняшеся небу и земли совокупитеся и обоим колебатися. И не бе слышати друг друга что глаголеть: совокупиша бо ся вопли и кричания и плач и рыдания людей и стук дельный (пушечный) и звон колокольный в един зук, и бысть, яко гром велий. И паки от множества огней и стреляния обоих стран дымное курение огустився, покрыло бяше град и войско все, яко не видети друг друга, с кем ся бьет, и от зелейного (порохового) духу многим умерети. И тако сечахуся и маяся на всех стенах, дондеже ночная тьма их раздели»…
Призванные на помощь цесарем североитальянские города не помогли существенно. Только один Зиновьянин (генуезец), князь Зустунея (Юстиниан), прибыл на двух кораблях, привезя с собою 600 «храбрых». Обрадованный цесарь поставил его на самое опасное место, и, как знаток военного дела, Зустунея успешно стал руководить боем, приобретя себе общую любовь. Турки подкатили к городу две вылитые здесь огромные пушки и сбили верх стены сажень на пять, но Зустунея ночью заделал пролом и подкрепил другою стеною. Утром турки сбили еще семь зубцов, но от выстрела Зустунея у турецкой пушки расселся «зелейник». Это привело Магомета в ярость, и он громко воскликнул: «ягма, ягма!», то есть «на разграбление города». Все вышли на стены, кроме патриарха и духовенства, которые остались молиться в церквах. Цесарь без отдыха объезжал город, умоляя стратигов и воинов не ослабевать. Зустунея, «рыща по стенам», тоже ободрял и понуждал людей: «Кый язык может исповедати или изрещи тоя беды и страсти: падаху бо трупия обоих стран, яко снопы, с забрал, и кровь их течаше, яко реки по стенам; от вопля же и кричания людцкаго обоих и от плача и рыдания градцкаго, и от зуку клакольнаго, и от стуку оружья, и от блистания мняшеся всему граду от основания превратится. И наполнишася рвы трупия человеча до верху, яко чрез них ходити Турком, аки по степенем и битись: мертвые бо им бяху мост и лестница ко граду. Тако и потоци вси наполнишася и брегы вкруг града трупия, и крови им акы потоком сильным тещи, и пажушине (заливу), Галатцкой сиречь илменю (лиману), всему кроваву быти, и облизу рвов по удолиям наполнитесь крови».