Героические были из жизни крымских партизан

Как-то Лёли уговорил румына сопровождать его до Керменчика. Тот с удовольствием согласился — он уважал своего гостеприимного хозяина.

Пошли они налегке. Тома забегал то справа, то слева и, как всегда, говорил, говорил...

Навстречу шёл высокий черноусый человек... Тома присмирел, но потом успокоился. Он видел этого человека в деревне, да и глаза у него такие добрые.

Черноусый поздоровался с Лёли, посмотрел на голубое небо, сказал:

— Хорошо!

— Дышится, — поддакнул Лёли.

— Крим — во! — воскликнул Тома.

Спаи вытащил кисет:

— Закурим, солдат?

— Хорошо! — Тома отдал карабин Лёли и с охотой крутил большую цигарку. Только было прикурил, как из-за куста вышел вооружённый человек — Михаил Самойленко.

Тома побелел, но выучка всё же сказалась: бросился к карабину.

Лёли винтовку прижал к себе:

— Тебе она ни к чему, солдат.

Тома стоял как пригвождённый, глухо спросил:

— Ппарти...зааан?

— Спокойно. — Самойленко обшарил его карманы — на всякий случай взял из рук Лёли карабин: — Всё в норме, Володя! Иди к себе, а у нас путь не близкий.

Тома было бросился за лакским председателем.

— Стой! — > приказал Самойленко, оценивающе осмотрел щуплую фигуру румынского ефрейтора, пришибленного неожиданным поворотом своей солдатской судьбы.

Тома от испуга потерял дар речи.

Николай Спаи старался его успокоить: ничего с тобой не случится, останешься целёхоньким, но Тома перестал даже понимать по-гречески и только со страхом смотрел на Самойленко.

На первый взгляд Михаил Фёдорович холодный и строгий. Только те, кто съел с ним, как говорят, пуд соли, знали его доброе сердце.

Не ахти каким ходоком оказался румынский ефрейтор, уже через несколько километров он стал задыхаться, но боялся признаться и безропотно шагал за широкой спиной «домнуле» — он принимал Самой-ленко за важного партизанского офицера.

Вскарабкались на крутой Кермен. Самойленко снял с плеча карабин Апостола, сказал Спаи:

— Пора подзаправиться чем бог послал.

Дядя Коля ловко развёл очаг, в котелке разогрел баранину; буханку лакского хлеба разломил на три равных куска.

— Садись. — Самойленко подозвал к огню румына.

Тома нерешительно топтался на одном месте.

— Ну, кому сказано!

— Домнуле... офицер... Тома — сольдат...

— Я не офицер, а товарищ командир, если хочешь. Садись, раз приглашаю, сказано же... Что, десять раз повторять?

Тома уловил в голосе Самойленко доброжелательные нотки, осторожно присел бочком, улыбнулся:

— Туариш... Тома — туариш...

— Ишь, ещё один товарищ отыскался, — хмыкнул Самойленко, протянул румыну ложку, сказал: — Рубай — ешь, значит!

...Тропа сужалась, а ледяной ветер косо сёк усталых путников. Короткая жёлтая куртка и беретик не грели ефрейтора Тома Апостола, он весь посинел, мелко стучали у него зубы.

— «Язык» может дать дуба, — забеспокоился Спаи.

Самойленко неожиданно сбросил с плеч плащ-палатку, отдал Тома:

— Укутайся!

Ошеломлённый румын испуганно уставился на «домнуле», который стоял перед ним в одной лишь стёганой курточке.

Тропа оборвалась перед буйной Качи. Летом речушка тихая, мелкая, как говорят, воробью по колено. Зато сейчас шумит, бурлит, пенится, прёт такая силища, что и на ногах удержаться можно лишь опытному ходоку.

Никакой переправы, и Тома смотрел с ужасом на водяную кипень, особенно потрясло его то, что делал сейчас «домнуле» Самойленко, который, стоя под ледяным ветром, в один миг сбросил с себя одежду и остался нагим.

— Раздеться! — приказал он румыну.

Тома уже ничего не соображал, и руки его двигались автоматически. Разделся — маленький, тощенький, с одним лишь животным страхом в глазах.

В воду толкнул его Спаи. Обожгло, конвульсивно сжалось дрожащее тело. Спаи волочил его за собой и буквально вынес на тот берег, а потом снова пошёл в воду — за одеждой. Возвращается, высоко подняв узел, смеётся, а мускулистое тело жаром пылает. Ну и силён!

Самойленко ловко растирал себя от кончиков пальцев до мочек ушей и требовал этого же от Тома.

Сильное тело Михаила Фёдоровича раскраснелось. Он быстро оделся и побежал к Тома, который уже на всё, в том числе и на собственную жизнь, давно махнул рукой. И если ещё шевелился, то только от страха: не вызвать бы гнев «домнуле».

Самойленко бросил румына на плащ-палатку, растянутую на снегу, стал приводить в чувство. Его цепкие руки растирали остывающее тело «языка», и Тома исподволь стал ощущать, как блаженное тепло обволакивает его со всех сторон.

Он увидел глаза «домнуле». Ничего страшного в них не было. И что-то новое, никогда не изведанное, рождалось в сердце маленького румынского парикмахера.

Собрав запас русских слов, которые каким-то чудом отпечатались в его памяти, он крикнул:

— Гитлер — сволош! Антонеску — гав, гав!.. Я — туариш Тома Апостол.

Дали ему пару глотков спирта, ещё раз покормили, напоили кипятком.

— А теперь марш! — приказал Самойленко.

— Марш-марш, туариш Тома! — Апостол пытался шагать в ногу с «домнуле», который совсем ему теперь был не страшен.

Тома был наблюдательным и многое смог рассказать в нашем штабе. То, что он рассказал нам, имело значение не только для партизанского движения, но и для Севастополя.

Как быть с ним? — ломали мы голову... Решили оставить его в Бахчисарайском отряде под негласным надзором партизана Николая Спаи, который считал своего подопечного преданным нашему делу человеком. Однажды произошёл случай, который высоко поднял румына в глазах всех бахчисарайцев.

Охотники убили оленя. За мясом послали пожилого партизана Шмелёва и, по настоянию комиссара Чёрного, в напарники ему определили Апостола.

Те прибыли к охотникам, нагрузились мясом — ы айда в отряд. Тома отстал от Шмелёва и заблудился.

Сбежал?

Комиссар отрицал:

— Куда он денется. Может, он впервые человеком себя почувствовал.

— Дьявол его знает, — сомневался Михаил Самойленко, который во всех случаях жизни ничего не принимал на веру.

Искали румына долго, изнервничался Николай Спаи... К вечеру следующего дня он оглашенно закричал:

— Ползёт наш Тома, собственной персоной!

Тома плакал, оленья ляжка, которую он нёс, окончательно доконала его. На четвереньках карабкался по горам, кричал. Он не бросил груз, приполз. Несколько раз повторял: