«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Для предчувствий, кажется, и вовсе места не оставлено: «…он беспечно под грозою / И в вёдро ясное дремал».

Поэт вроде бы уклончив в изображении тревоги Алеко и коль скоро сводит описание к угасанию ее, кажется, не склонен ее преувеличивать. А между тем уклончивые описания притеняют утверждение весьма знаменательное, очень существенное:

Его порой волшебной славы

Манила дальная звезда,

Нежданно роскошь и забавы

К нему являлись иногда…

Этому фрагменту тоже вполне «нежданно», зато прямо корреспондирует следующая, четвертая сцена, целиком диалогическая. Начинается она вопросом Земфиры: «Скажи, мой друг: ты не жалеешь / О том, что бросил навсегда?» Алеко решительно отводит самый корень вопроса: «О чем жалеть?», «Что бросил я?» Но Земфира настойчива, уточняя:

Но там огромные палаты,

Там разноцветные ковры,

Там игры, шумные пиры,

Уборы дев там так богаты!

Как будто Земфира подслушала тайные мысли друга! Разве богатые уборы, игры, пиры – не то же самое, что «роскошь и забавы»? Но Алеко не узнает возвращенной ему цитаты и в отрицании оставленных ценностей просто упрям.

Алеко разный в двух соседних сценах – хотя бы уже потому, что совсем не одно и то же – «нежданные» мысли наедине с собою и высказанные перед дорогим человеком убеждения, определяющие линию поведения: жанр обязывает. К тому же плотно сдвинутые в повествовании два эпизода реально разведены во времени. Даже в пределах третьей сцены конкретное начало, когда юноша «уныло» глядит на опустелую равнину, противостоит обобщенной концовке, когда герой обретает возможность «беспечно» дремать и под грозою, и в вёдро ясное. (Был бы не лишен смысла психологический этюд, почему на свой вопрос и на аналогичный вопрос героини Алеко отвечает по-разному).

Алеко хорошо чувствует свою подругу. Земфира, по типологии литературных образов, тот же «естественный человек»: это значит, что она не расположена к рефлексии и заданные ею вопросы – исключение, а не правило. Напротив, Алеко вспоминает, как его «задумчивость» Земфира умела разгонять «милым лепетаньем / Иль упоительным лобзаньем»; это могло быть причиной уклонения от слишком тонких материй.

Решение начать новую жизнь Алеко принял твердо и окончательно, и все-таки поэт художнически честен, показывая процесс адаптации небезболезненным. Когда меняется образ жизни, человек поставлен перед выбором жестоким. Тут не обойтись полумерами: плохое отбросить, а хорошее сохранить; хорошим приходится жертвовать. В отвергаемом, чтобы выбор состоялся, плохого должно оказаться больше, чем хорошего. Все равно об утратах Алеко помнит, но о бунте своем не жалеет; последующее сделанный выбор санкционирует.

Тут выясняется, что утраченным ценностям (роскошь, забавы) находится достойная замена. Имя ей – любовь: она стала для Алеко смыслом жизни. В угаре светских наслаждений Алеко не обманулся блестками мишуры, зорко рассмотрел обманчивое и не поддался ему. Надо полагать, потребность любви у Алеко осталась неутоленной, Алеко (в отличие от Кавказского пленника) дождался своего часа, Земфире достается нерастраченное чувство. Это любовь искренняя, безраздельная, прочная.

Не изменись, мой нежный друг!

А я… одно мое желанье

С тобой делить любовь, досуг

И добровольное изгнанье.

Союз с Земфирой оказывается для Алеко благодатным в духовно-нравственном отношении. То, что не удалось Черкешенке сделать с Пленником, (да и Бэле с Печориным) легко и непринужденно делает Земфира с Алеко, но и он не противится этому. Рядом с дочерью природы рефлексии сына цивилизации развеиваются.

Еще неожиданнее, что некоторые ценности, утрата которых чувствительна, вдруг возвращаются, обретаются, обновляясь, вновь. В числе наиболее ощутимых потерь – волшебной славы дальняя звезда (Алеко, стало быть, человек честолюбивый). Только относительно быстро Старый цыган, будто, как и дочь, подслушав сомнения Алеко (просто, как опытный человек, угадав их), рассказом об Овидии остерегает его:

Но не всегда мила свобода

Тому, кто к неге приучен.

Результат непредсказуем: Алеко успокаивается в своих сомнениях:

Так вот судьба твоих сынов,

О Рим, о громкая держава!

Певец любви, певец богов,

Скажи мне: что такое слава?

Могильный гул, хвалебный глас,

Из рода в роды звук бегущий

Или под сенью дымной кущи

Цыгана дикого рассказ?

Оказывается, дорогого понятия не обязательно лишаться: его можно наполнить новым содержанием.

Между тем положение Алеко чревато опасностью. «Он хочет быть, как мы, цыганом…» – передает его намерения Земфира. Намерение выше возможностей: Алеко принял цыганский образ жизни потому, что прежний образ жизни его не устраивает, и потому, что в новом быте нашел такое, что ему нравится. Возникает вполне приемлемый для Алеко компромисс. Свое положение герой воспринимает прочным.

…без забот и сожаленья

Ведет кочующие дни.

Всё тот же он, семья всё та же;

Он, прежних лет не помня даже,

К бытью цыганскому привык.

После двух лет жизни в таборе забыта прежняя жизнь и, следовательно, порождаемые воспоминаниями тревога и сожаление. Но, войдя в цыганский быт, Алеко не может стать цыганом, он «не рожден для дикой доли».

Его душевный покой рушит измена подруги.

Была ли кровавая развязка неизбежной: тут я имею в виду не художественную закономерность в построении поэмы, что решено однозначно, а свойственную Пушкину альтернативность мышления, само наличие вариантов жизненных ситуаций. То, что в поэме случилось, мотивировано жестко и настойчиво: поступок Земфиры предварен поведением ее матери, а все вместе обобщается рассуждением Старого цыгана о легкомыслии женской натуры; все это очень весомо.

Сюжет поэмы прочерчен с неумолимой определенностью (предопределенностью), но в поэме последовательно дана и параллельная линия: в панорамных зарисовках цыганского быта опорным выступает слово «семья».

Горит огонь; семья кругом

Готовит ужин…

Всё живо посреди степей;

Заботы мирные семей,

Готовых с утром в путь недальний,

И песни жен, и крик детей,

И звон походной наковальни.

(Упомянутые здесь «песни жен» наверное отличаются содержанием от приведенной песни Мариулы – Земфиры).

Детали семейного быта активны и в последующих описаниях.

Толпа валит в пустых равнинах.

Ослы в перекидных корзинах

Детей играющих несут;

Мужья и братья, жены, девы,

И стар и млад вослед идут…

Поразительно, насколько информативно густо описание Пушкина! Всего две строки – а за ними целая картина быта. Табор в пути четко структурирован: «мужья и братья» – одна группа, «жены, девы» – (особая, женская) группа другая, «и стар и млад» – тут, без различия полов, возрастная группа замыкающая. Быт табора включает общие заботы и общее движение – и легко распадается на звенья, объединяемые именно семейной общностью. «Чужой» Алеко принят в семью; Старого цыгана он именует отцом. В семье удобно объединять и распределять обязанности.