Герой поневоле

***

В девять утра, когда Павлик, зевая, поедал бабушкины сырники, пожаренные специально для худеющего внука, и рассыпался в похвале, потому что только так бабушка не будет запихивать в него гренки с пирожками, в дверь позвонили.

– Пашка! – крикнула Катя. – К тебе.

Бабушка нахмурилась.

– Кого там принесло? Поесть не дадут.

– Иду! – отозвался Павлик, внутренне сжимаясь, он боялся, что это Агоп пришел за ним, чтоб идти в Хмельницкое чинить стартер, папка-то пригласил.

Павлик подумал, что такое не переживет. Одно дело в нос Агопу дать, другое – изображать друга. О чем с ним говорить? Что делать? Нет, не готов он, пошел Агоп к черту! На пути придумывая оправдание, Павлик отправился встречать друга-недруга, но на пороге с ноги на ногу переминался Валька, заискивающе тянул тонкую шею.

– Паша, – забормотал он. – Я вчера не поехал на аттракционы, давай сегодня? Меня мама отпустила! «Парк юрского периода» посмотрим. Ну?

Павлика жутко бесило его «меня отпустили», как будто он малыш. В четырнадцать-то лет! Он до сих пор у родителей отпрашивался: «А можно…». И вообще, Валька бесил, глупый он и недоразвитый. Павлик собрался сказать, что будет с отцом ремонтировать машину, но прислушался к себе и махнул рукой. Павел разрешил не ехать в Хмельницкое. Сегодня выходной, до тринадцати ноль-ноль еще четыре часа… Так хотелось на «сюрприз»! И в автоматы поиграть так хотелось! А уж новый фильм…

И Павлик проигнорировал обязательства.

– Я сейчас, – он заговорщически подмигнул и крикнул в спальню: – Ма, ба, я с Валентином в город!

– Ты ж еще не поел, – бабушка.

– Допоздна не гуляй, – мама.

В центр ехали на автобусе с гармошкой, устроились прямо на ней. Валентин трещал без умолку, рассказывал, что купил кассету «Ганз-н-роузес», делился школьными сплетнями про одноклассников. Спрашивал, не лез ли Пис. Павлик пожал плечами и подумал, какой же скучный у него друг. А следом пришла мысль, что еще три дня назад он таковым не казался, и Павлик бы складывался пополам от его плоских шуточек, теперь же понимал, что такой же плоской была его жизнь. Да что там говорить – не было у него жизни, он сбегал от реала в придуманные миры. Теперь же в голове крутились сюжеты гораздо более масштабные. Мало того, там были сюжеты чужих еще не написанных книг. Павлик всегда мечтал быть знаменитым писателем, закрадывалась мысль их украсть, но это нечестно, да и неинтересно. Зато он знал, в какой временной промежуток какая тема выстрелит, а написать можно и самому.

Если бы его ровесники знали, насколько бездарно, на какую чушь они просаживают свое драгоценное время! И как захочется иметь в багаже опыта то, что лень сделать сейчас, а потом просто будет некогда. Но каждому времени свои развлечения, сейчас ему кататься хотелось куда больше, чем сидеть за книжками. А еще хотелось с кем-нибудь поговорить о том, что с ним происходит, но он догадывался, что нужно молчать.

Пока Валька рассказывал, как его одноклассницы бухали у клуба, а он ходил наблюдать, Павлик вспомнил, как Павел «читал» людей, просмотрел на лучшего друга и аж похолодел – а вдруг Валька плохо к нему относится? Но ничего не увидел.

Вскоре все его тревоги отступили: они приехали в центр и начали забег по пунктам видеопроката, Павлик попутно заходил в книжные, искал продолжение «Чужих», уж очень ему четвертая часть понравилась, по которой еще не сняли фильм[i]. Там был герой, Варковски, на которого очень хотелось быть похожим, и теперь Павлик знал: у него хватит сил таким стать.

Часы на Павлике всегда останавливались, потому время он постоянно спрашивал у Вальки, помня, что в тринадцать двадцать три придет Павел, и старался урвать как можно больше. Настроение было ну просто ух!

Событий стало так много, что на американской горке он даже не затаил дыхание – в жизни так же все стремительно. И куда более страшно, если вспомнить контролеров и допустить, что они вернутся, почуяв возросший коэффициент влияния.

В двенадцать тридцать они с Валькой уже ждали автобус – Павлик еще при выходе из дома предупредил друга, что ему нужно вернуться в обед. Валька сетовал, что так мало погуляли, канючил и вздыхал, но Павлик не сдавался. У Павла есть всего пять часов, он точно не обрадуется, если проведет полчаса в компании Вальки.

Автобус задержался, и потому, когда тело занял я, мы с Валькой тряслись в «Икарусе», стиснутые толпой со всех сторон. От нечего делать я принялся сканировать пассажиров, надеясь найти кого-то с положительным коэффициентом влияния, нашел лишь значимых, причем наибольшей значимость была у пожилой учительницы начальных классов.

Взгляд остановился на Вальке, и с мыслями «прости, Пашка», я его просканировал. И обалдел: отношение лучшего друга – легкое презрение. Накатила обида за себя-маленького, потом – злость. Павлик возвел Вальку в ранг лучшего друга, доверяет ему, сокровенным делится, на самом же деле он жалкий трус и лицемер, который рассказывает все родителям, в том числе – секреты друзей. Это выяснится позже, родители Вальки проболтаются бабушке Павлика, она ему передаст услышанное, и Павлик тоже начнет презирать Вальку, но водиться с ним перестанет гораздо позже.

Надо менять круг общения! И научиться понимать, где человек деликатный, а где трус и лицемер.

Всю дорогу Валька нес такую ересь, что если бы пассажиры, забившие автобус, не прижимали мои руки к телу, лицо покраснело бы от фейспалмов. Хотелось высказать ему, какой он слизняк, но это выглядело бы странно, да и Павлик должен сам с ним разобраться.

– Эй, ну ты чего? – заглянул в лицо Валька, заметив, как у «друга» изменилось настроение. – Из-за родителей? Мои тоже разбегались, потом сходились… Ну ты же не маленький!

Я нахмурился, пропуская первых ломящихся на выход пассажиров. На задней площадке стало посвободнее, я дотерпел до своей остановки, третьей в Штурмовом, и уже выйдя из автобуса, не выдержал, посмотрел на Вальку строго и сказал:

– Представь, что ты читаешь чужие мысли. Представил?

Валька кивнул и потер руки.

– Ага, круто!

– А теперь представь: ты узнал о том, что твой лучший друг… Единственный друг тебя презирает. – Валька побледнел. – За что ты меня презираешь? За то, что толстый или потому, что бедный? – Про трусость спросить не повернулся язык.

Валька отступил на шаг, неубедительно засмеялся.

– Ты это… Я – презираю? Тебя?! Да ты что!

– Кстати, передавать родителям то, что я сказал по секрету, вообще позор. Да-да, твои родители тоже обсуждают тебя с посторонними.

Развернувшись, я зашагал прочь, а Валька открывал-закрывал рот, но нужных слов не находил. Жалко его, но с подлецами-тихушниками сложнее, чем с гопотой, прямой, как палка. Жаль, Павлик этого пока не понимает. Валька подлизывается к нему только потому, что больше никто не хочет с ним дружить, родители же убеждают Вальку, что постыдно водиться с такими, как Павлик, нищебродами. Видимо, их слова проросли в Валькином сердце.

Переступая порог дома, я надеялся, что все ушли на дачу, но меня окликнула бабушка:

– Что-то рано ты вернулся. Валька тоже приехал?

Ну вот, начинается: где был, что делал, а как, а что, съешь пирожок. Отвык я от тотального контроля. Чтобы не нагрубить, смолчал. В теле подростка бурлили гормоны, было сложно гасить эмоциональные вспышки. Чтобы подавить раздражение, я уставился на календарь, висящий над зеркалом в прихожей, но разозлился еще больше: сегодня воскресенье, двадцать пятое апреля. Первое мая и девятое выпадают на выходные, а я рассчитывал привлечь отца к строительству дома. Придется школу прогуливать…