Герой со станции Фридрихштрассе

— Я познакомился с одной женщиной, — сказал Хартунг, — она была в том самом поезде. Они с родителями ехали к Балтийскому морю и вдруг оказались на западе. На свободе, как многие говорят. Но она по сей день не уверена, что это положительно повлияло на ее жизнь, потому как она потеряла детство. Эта женщина до сих пор боится сесть в поезд на Фридрихштрассе. Так вот, что есть хорошо, а что — не очень? Что есть удача, а что — неудача?

Ох, подумала Антье Мунсберг, дело плохо. Теперь он уже и в свободе сомневается. Возможно, этот Хартунг принадлежит к правым популистам — надо срочно проверить. Но даже если прямой связи и не было, идеи демократии и свободы не успели прочно укрепиться в умах восточных немцев, так что тут не стоило питать иллюзий. Они прожили в одной стране тридцать лет, но, если встанет такой вопрос, осей скорее выберут Путина, чем западные ценности.

— Если бы люди чуть больше сомневались, — продолжал Хартунг, — многих проблем вообще бы не было. Раскол в обществе все больше и больше, вся эта ненависть в интернете, узость мышления и уверенность в собственной правоте со всех сторон, нежелание слышать друг друга. Ведь такие вещи связаны с уверенностью многих, что именно они обладают непреложной истиной.

— Все это очень интересно, господин Хартунг. Однако не думаю, что это соответствует теме нашей церемонии. И мирная революция как-никак случилась главным образом потому, что у народа не осталось сомнений, что они готовы восстать против режима. Люди не скандировали: «Может быть, мы — народ». Нет. Они скандировали: «Мы — народ!» Тут нет сомнений, господин Хартунг.

— Не согласен! Что стало началом мирной революции? Народ усомнился в правительстве!

— Ладно, господин Хартунг, признаем, что сомнение — довольно важная вещь. Но как насчет отваги? Не лучше ли взять ее за основу для вашей речи?

— Да, я знаю, звучит красиво, но мне кажется, что большинство революционеров не отважны, они в отчаянии. Кстати, вы замечали, что слово «отчаяние» отталкивается от слова «чаяние», надежда? Отчаяться — потерять надежду?

Антье Мунсберг, чье отчаяние росло, покачала головой:

— Нет, не обращала внимания. Но что заставило лично вас выйти на улицы в восемьдесят девятом?

— Я не выходил.

— Что-что, простите?

— Я жил в саксонской деревне возле угольного рудника, у нас не было демонстраций. А даже если бы и были, я бы вряд ли пошел. Я работал на карьере по четырехсменному графику, моя жена тоже, и это с маленьким ребенком на руках, который постоянно болел. У нас просто не было времени на подобные занятия.

— Не было времени?

— Пускай сегодня это звучит странно, но были вещи и поважнее. Моей главной заботой была семья.

— Ах, я поняла, после тюрьмы вы боялись, что вас снова могут посадить?

— Нет, это ни при чем. У меня были совершенно другие опасения: у нас тогда сломалось отопление, ноябрь выдался довольно холодным, а у нашей дочки обострилась пневмония. Только вдумайтесь, мы работали на карьере по добыче бурого угля, но не могли отопить дом. Ну вот я и мотался все время между жилищным управлением и детской больницей, туда-сюда, а в довершение всего еще и ужасно травмировал руку во время ночной смены.

Антье Мунсберг сидела в ужасе. Она представила, что было бы, если бы Михаэль Хартунг девятого ноября в зале пленарных заседаний бундестага вот так, между делом, обмолвился представителю международной прессы или одному из почетных гостей, что осенняя революция 1989 года его не интересовала и к тому же у него не было на нее времени. Потому что у него сломалось отопление! Как можно рассказывать такую захватывающую, пусть и довольно лживую историю и при этом быть таким отрезвляюще честным?

— Не хочу прерывать вас, господин Хартунг, но давайте договоримся, что личные воспоминания о революционной осени вы опустите. Это только запутает людей. Сосредоточимся на побеге. Не лучше ли начать речь с описания того момента, когда вы стояли у стрелки и принимали историческое решение.

— Ой, я уже столько раз об этом рассказывал.

— Но не на этой сцене и не для этой публики, это ведь не какая-нибудь, а…

— Могу ли я сам решить, о чем буду говорить?

— Да, естественно. Конечно, есть некие рамки… Я имею в виду, что вас пригласили оратором, чтобы вы рассказали о своем личном опыте, но, разумеется, желательно, чтобы поезд к свободе играл в вашей речи центральную роль.

— Иными словами, я не могу говорить, о чем хочу?

— Я бы не была так категорична, я лишь хотела сказать, что было бы лучше, если бы…

— …я говорил то, что вы хотите услышать?

— Разве это проблема? Вы на протяжении нескольких недель рассказываете примерно одну и ту же историю. И у вас отлично получается, люди любят вас за это.

— Да, понимаю, люди… Я надеялся, что смогу наконец сказать что-то еще. Утомительно, знаете ли, снова и снова повторять одно и то же.

— Понимаю.

— Вообще, я очень устал. — Хартунг закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. — Я вас разочаровал?

— Нет, разве что несколько удивили…

— Я думаю, вы вправе разочароваться. Вы очень обходительны со мной, открываете мне дорогу на большую сцену, а я только и делаю, что ворчу. Поэтому у меня есть идея, — сказал Хартунг, выправился и посмотрел Антье Мунсберг прямо в глаза. — Вы напишете мне речь, какую сочтете нужной. Добавьте в нее сколько угодно отваги и пафосных слов о принятии исторического решения. А я обещаю произнести ее безоговорочно и с полной отдачей. В общем, обещаю в этот день быть образцовым героем из Восточного Берлина. Я вас не подведу. Но прошу, потом оставьте меня в покое, ладно?

Антье Мунсберг стало жаль этого мужчину, который оказался совсем не таким, каким ей представлялся. Она также почувствовала глубокое облегчение, ее внутренний сейсмограф показал, что Хартунг настроен серьезно.

— Так мы и сделаем, — сказала она.

— Извините меня, я нес какую-то чушь, — произнес Хартунг.

— Ничего удивительного, учитывая, в каком вы стрессе. К тому же ваша новая женщина, которая не знает, повезло ей или нет.

— Откуда вы знаете, что мы с ней…

— Вы же сами сказали, что были в спа-отеле. Холостые мужчины не ездят в такие места без веских причин.

Хартунг кивнул:

— Вы правы, для такого надо влюбиться до беспамятства. А когда я до беспамятства влюблен, все остальное становится совсем неважным, совершенно незначительным. Понимаете?

— К сожалению, нет, — сказала Антье Мунсберг, удивляясь, как такое признание могло ускользнуть от ее внимания. — Кстати, весьма любопытно, что в том поезде ехала и женщина, которую вы тогда любили, и женщина, в которую влюблены сейчас.

— Да, — улыбнулся Хартунг. — Поразительное совпадение, не правда ли?