Герой со станции Фридрихштрассе

— Это все, что вы можете сказать?

— Что вы хотите услышать? Вы выиграли, я проиграл. Вы герой, я подлец. Но вы это и так знаете. Чего же вы ждете? Добейте меня!

— Это не моя цель.

— Ах, точно, вас волнует только правда.

— Серьезно, я не хочу мстить. Я хочу, чтобы эта циничная игра прекратилась. Вы не имеете права. Это оскорбительно, обидно… — На глазах Вишневского вдруг выступили слезы.

— Я этого не хотел, — сказал Хартунг, — все началось само собой… и набрало обороты.

Но Вишневский, казалось, уже не слушал, он стоял, закрыв лицо руками. Хартунг принес стул, на который Вишневский со всхлипом опустился. Он сидел так несколько минут, пока Хартунг отчаянно ломал голову над тем, как быть теперь.

— Может, чаю? Или шнапса? — спросил он.

Вишневский помотал головой, всхлипы стали тише.

— Простите… я не справился с чувствами, — пробормотал он надломленным голосом.

— Это я должен перед вами извиняться.

— Не знаю, что на меня нашло, наверное, в последнее время было слишком много стресса.

— Да уж, наверняка, — тихо сказал Хартунг. — Уверены, что не хотите шнапса?

Вишневский отмахнулся:

— Не пью, желудок…

Они посидели молча какое-то время.

— Извините меня, — сказал Хартунг, — я не хотел вас обидеть, я все это время думал, что никому не наврежу. Да я даже с этой дурацкой речью выступать не хотел, но они вцепились мертвой хваткой. Меня это не оправдывает, но я чувствовал, что им совершенно плевать, кто я на самом деле.

— Знакомое чувство, — сказал Вишневский. Он встал и ходил вдоль полок. Взял один из дисков. — Вам нравится «Тутси»?

— Эта комедия о том, как выдавать себя за другого?

— Дастин Хоффман переодевается женщиной, чтобы получить главную роль в сериале. Меня всегда поражала эта история: он прикидывается другим человеком и вдруг становится всеобщим любимцем.

— Вы сейчас сравниваете наш случай с этим фильмом? Сравниваете меня с мужчиной, переодетым женщиной? — спросил Хартунг.

— Думаю, мы все в каком-то смысле носим маски, чтобы нас любили. По большому счету я тоже всего лишь играл роль, прямо как вы. С одной только разницей — я этого не замечал.

— А еще вы на самом деле были храбрецом и сидели в тюрьме.

— Я не был храбрецом, — сказал Вишневский, — я был глупцом. Эти понятия часто путают, потому что храбрость и глупость зачастую приводят к одному результату.

— Но вы же сами только что рассказали, как раздавали листовки и за это были арестованы.

— Да, это правда. Но разумнее было бы этого не делать. Я хотел помочь кому-то, кто еще глупее меня. Но выбрал не то время и не то место. Я не осознавал, что творил, и не осознавал, насколько это опасно. Я вышел и не успел ничего сделать, как меня повязали. Не добился ничего и за это просидел три года за решеткой. Так герой я или дурак?

— Вы слишком строги к себе.

— Нет, разве что наконец-то честен. Как вы и сказали, никого не волновало, кто я на самом деле. Важно было лишь то, что они хотели увидеть. Дураков на востоке и без того было достаточно, а вот героев не хватало, так что меня объявили заслуженным борцом за гражданские права.

— Господин Вишневский!

— Я думаю, наши истории похожи. Вы без умысла сломали стрелку путей, я без умысла пошел раздавать листовки. Мы оба угодили в тюрьму. И если бы Штази не испугались отдать вас под суд, вы просидели бы даже больше моего. Так что вы абсолютно легально могли стать еще более заслуженным правозащитником.

— Ерунда, это нельзя сравнивать. Вы состояли в мирном кружке, напечатали эти листовки, только неграмотно подошли к их раздаче, но разве можно вас в этом упрекнуть? В отличие от вас, у меня и в мыслях не было помогать кому-то.

Вишневский снова опустился на стул и прошептал:

— Это не имело никакого смысла. Никакого. Хартунг осторожно коснулся его плеча:

— Господин Вишневский, это я напортачил, не вы.

— Ха, знали бы вы! — воскликнул Вишневский. Он выправился и посмотрел на Хартунга: — Был у нас в евангелическом мирном кружке один на голову двинутый, его звали Хайко. Он говорил очень медленно и действовал всем на нервы. Но мы, поскольку были христианами, делали вид, будто Хайко нормальный. Но он не был нормальным, нет, он был чертовски ненормальным! Какой нормальный человек пойдет на Александерплац с листовками в руках? Даже полиция это поняла и не стала его арестовывать. В итоге меня, как организатора, упекли за решетку, а Хайко просто вернулся домой.

— Вы пожертвовали собой ради него!

— Я был так зол на Хайко. Почему он пошел туда? Почему вынудил меня пойти за ним?

— Никто вас не вынуждал, господин Вишневский, вы сделали это потому, что вы, очевидно, хороший человек.

— Идиот! — вскричал Вишневский. — Я чертов идиот! И предатель. Я обвинял Хайко на допросах, всю вину перекладывал на него. Только спустя годы я узнал, что его судили по этому делу, отправили в закрытую психлечебницу, где он и умер. Ну что, господин Хартунг, все еще считаете меня хорошим человеком?

Хартунг подавленно молчал, потом встал и принес из морозильной камеры, стоявшей возле прилавка, два мороженых со вкусом малины в вафельных рожках. И они сидели молча, облизывая мороженое.

— Давно я ничего подобного не ел, — прервал молчание Вишневский.

— Мое любимое, — сказал Хартунг. — Эта история с Хайко ужасна, и ее, конечно, непросто принять. Но это не меняет моего мнения о вас.

Вишневский устало кивнул.

— Знаете, я представлял вас совсем другим.

— Каким же? — спросил Хартунг.

— Ну, знаете, настоящим мошенником. Изворотливым, безжалостным. Совсем не таким приятным.

— Вы так говорите только потому, что хотите еще мороженого.

Вишневский громко рассмеялся.

— Вы сказали, что пришли, потому что вам невыносимо видеть, как обращаются с правдой. Как же, по-вашему, мне теперь следует поступить?

Вишневский глубоко вздохнул:

— Откажитесь от речи, закончите эту игру. Не обязательно во всем сознаваться публично, просто исчезните на время.

— И вы не обличите меня?

— Я пообещал канцелярии держать рот на замке. Если проболтаюсь, мне самому придет конец. Я не был героем в молодости, и на старости лет мне им не стать. Кроме того, какая мне польза вас разоблачать? В таком случае на одного разочаровавшего запад жителя востока станет больше.

— Вы выступите с речью?

— Я планировал. Но теперь мне уже не хочется. — Вы еще можете передумать. Я был бы рад видеть вас в бундестаге. Вы это заслужили.

— С той речью, которую я написал, — сказал Вишневский, — я теперь выступать не хочу. А на другую у меня не хватит смелости.