Геррон

— А если все-таки?

Он сперва высморкался, тщательно и основательно вычистил нос, как вычищал бы последние остатки гангрены из раны. А потом сказал:

— Что касается меня, если меня выкликнут на транспорт, я покончу с собой.

Он сказал это совершенно по-деловому. Как на консилиуме по зрелом размышлении предлагают форму лечения. Я бы в этом случае порекомендовал суицид, коллега.

Мы обсудили с ним разные методы. Как медик с медиком. Сошлись на том, что древние римляне нашли самый приемлемый вариант. Лечь в теплую ванну и дать медику вскрыть себе вены. Медленно истекая кровью, еще немного поболтать. В полном спокойствии проститься с друзьями. В какой-то момент заснуть. Только вот в Терезине нет ванн. Это не про нас. Даже общественного душа приходится ждать в очереди бесконечно долго.

Д-р Шпрингер, судя по всему, много думал на эту тему. Он прочитал мне самый настоящий доклад.

— Мужчины предпочитают вешаться, — сказал он. — Почти в пятидесяти процентах случаев. Это доказано эмпирически. При том что сама техника совершенно не желательна. В высшей степени неприятный способ смерти. — Так говорят, когда недовольны кухней в ресторане, о котором зашла речь. — Все люди видели такие сцены в кино, когда палач завязывает узел, из-под ног приговоренного падает откидная заслонка — и вот он уже болтается на веревке. Но порвать позвоночник не так-то просто. Ручной работой этого не добьешься. Если петля затягивается и удушает тебя — это неприятно. Крайне неприятно. Не говоря уж об опасности, что еще довольно долго человека можно вернуть к жизни. Зачастую с остаточными повреждениями. Из-за дефицита кислорода в мозгу.

Так люди обычно обмениваются рецептами.

Если подумать: именно это мы и делали.

— Если бы люди хоть немного разбирались в анатомии, — сказал д-р Шпрингер, — они бы делали узел спереди, а не сзади. Тогда петля пережимает не гортань, а затылочные артерии, и сознание теряешь постепенно.

— Или сразу застрелиться, — сказал я.

Он отрицательно покачал головой:

— Тоже весьма ненадежное дело. Если рука дрогнет и вы не попадете, то только покалечитесь. Кроме того: где вы возьмете в Терезине оружие?

— А снотворное?

— Веронал? — Он кашляет и основательно сморкается. — Его слишком переоценивают. Припоминаю один случай, который был у нас во Франкфурте. Одна молодая женщина проглотила четырнадцать таблеток. Несчастная любовь, конечно, что же еще! Четырнадцать таблеток. Ее нашли утром — без сознания, конечно, — мы в клинике промыли ей желудок, вкололи камфару и кофеин, и через неделю она снова была на ногах. Все затраты впустую. Она потом бросилась под поезд. Тоже не особо эстетичный финал. — Он аккуратно сложил наволочку, чтобы снова иметь в своем распоряжении чистое место. Хирург гигиену блюдет. — Нет, — продолжал он, — самоубийство — не для дилетантов. Вообще-то эта тема должна быть в школе обязательным предметом. Так уж устроен мир, что это было бы значительно полезнее, чем латинские глаголы и «Песня о колоколе». — Он лезет в карман и достает маленький флакончик. Подносит его к моим глазам. Там какая-то прозрачная жидкость. — Это всегда со мной, — говорит он. — Безболезненно и эффективно. Тут хотя бы знаешь, для чего изучал медицину.

Он сказал, что достанет это средство и для нас. Дозу для меня и дозу для Ольги. Только на самый крайний случай. Он действительно очень хороший человек, наш сосед.

Моя паника уже немного улеглась. Все-таки разговор с д-ром Шпрингером очень меня успокоил.

Фильма не будет. Определенно. Конкретно мне этого не сказали, но иллюзий питать не приходится. Все признаки налицо (недвусмысленные, однозначные).

Больше мне не надо сидеть наготове в моем местонахождении впредь до распоряжения. Мною уже распорядились. Меня распределили в рабочую команду. Хотя я — как знаменитость класса А — освобожден от всеобщей трудовой повинности. Вообще-то. «Барак L I-09. Начало работы 07:30. Вы должны быть на месте вовремя». На одной из этих узких полосок бумаги, какие используют в кабинете еврейского старосты для незначительных случаев. В том числе и для распоряжений приготовиться к отправке транспортом.

Я уже не стою даже целого листа.

Я впал в немилость. Вычеркнут из списка знаменитостей. Рам недоволен моей работой.

Я не справился.

Никто мне даже не сказал, что мне нужно делать в L I-09. Там внизу, между Судетской и Охотничьей казармами, есть несколько бараков с мастерскими. Снимать нам ни в одной из них не разрешили. Слишком темно и тесно. Не пригодно для экрана. Не то что в кузне, где мы вообще-то должны были снимать в понедельник. Где работа имеет эффектный вид. Рассыпаются искры. У наковальни — сильные мужчины. Хорошо бы под музыку Вагнера. Если бы Вагнер был евреем.

— Разнообразие пойдет тебе на пользу, — говорит Ольга.

Ха-ха-ха. В какой-то момент оптимизм становится абсурдным. Не в каждой куче дерьма обязательно таится кусок золота.

Я явлюсь вовремя. Даже раньше. Не дам им повода, который могут использовать против меня. Явился на работу с опозданием. Распять его.

Перед отхожим местом выстроилась утренняя очередь. Туркавка скоро охрипнет.

Улица пахнет чище, чем обычно. Ночью прошел дождь. В небе легкие облачка. Хороший свет для съемок.

Я не могу отключить машину у себя в голове. Наверное, и в поезде на Освенцим буду выискивать налучшую позицию для камеры. Все лишь вопрос установки, как говорят операторы.

L I-09. Еще никого нет.

Двое пожилых мужчин. Трое. Вряд ли нас ждет тяжелая работа.

Кроличьи шкурки. Вонючая куча. Мы подстригаем мех до единообразной длины.

Я не знаю, для чего эти пушистые шкурки. Подкладка для униформы в расчете на русскую зиму? Немного поздновато для этого. Если верно то, что утверждают слухи, следующая русская зима состоится в Германии.

Остальные мужчины, кроме меня, — чехи. По-немецки не понимают. Или не желают понимать. Тихо переговариваются между собой и при этом много кивают. Словно каждый лишь подтверждает другому то, что и без него знает. При этом не поднимают головы от работы. Их языки действуют так же автоматически, как и руки.

Они показали мне, что делать, и больше не обращали на меня внимания. Я неловко приступил. Мне понадобилась целая вечность, чтобы разобраться, какой стороной прикладывать «ножницы» к меху.

Я даже не знаю, как называется инструмент, который я использую для стрижки.

Чик. Чик. Чик.

Занятие совершенно бездумное. В самый раз для Терезина.

Чик.

В парикмахерской срезанные волосы падают на пол. Потом приходит ученик и подметает. Здесь они пылью стоят в воздухе. Попадают в глаза. В нос. К тому же еще и вонь.

— Противно, — говорю я троим мужчинам.

Они смотрят на меня, как будто я заговорил по-китайски. Беседуют между собой дальше. Кивают.

Чик. Чик.

У меня нет часов, но я знаю, что я здесь не так долго, как мне кажется. Старый анекдот о скучной постановке. «Представление начинается в восемь. Когда в девять я смотрю на часы, они показывают всего лишь восемь-пятнадцать».

Ха-ха-ха.

Чик. Чик. Чик.

Откуда здесь кролики? Их разводят ради шкурок или ради мяса? Хильда, жена Отто, однажды приготовила рагу из кролика.

Неужто остаток жизни мне придется размышлять на эти темы? Это мое будущее? Стричь кроличьи шкурки? Я не хотел делать этот фильм, но теперь я по нему тоскую.