Геррон

Поставить там лампы было нельзя. Они бы слишком разогрели тесное помещение. А температурных скачков черви не выносят. Кроме того, всю осветительную технику я уже распорядился установить в столовой. Это первое, чему обучаешься на УФА: всю необходимую аппаратуру надо зарезервировать за собой, пока ее не затребовали другие. «Искусство — это хорошо, — говаривал Отто, — а организация дела еще лучше».

Мы снимали сцену «люди за едой». В ней участвовало больше четырехсот статистов. Двадцать официанток, расставлявших на столы миски. В белых перчатках. Съемка проездом камеры, через весь зал. Персонал скоординирован настолько точно, что они появлялись в кадре как раз в нужный момент. Без руководителя массовки и без директора съемок. Один я с мегафоном. Опыт есть опыт.

Рам присутствовал. Со своим штабом. На больших сценах и в Бабельсберге все начальство тоже топталось в павильоне. Краем глаза я видел, как в зал вошел Печены и направился к Раму. Но я, конечно, и головы не повернул. Ведь это не мое дело.

Печены принял послушную позу заместителя, которую он где-то высмотрел, и сказал:

— Шелковичных червей, к сожалению, придется вычеркнуть. Да не так уж они и важны.

И тут Рам взорвался.

Откуда Печены мог знать, что речь идет о любимом детище Генриха Гиммлера? И тем самым о важнейшем деле, какое только может быть на свете. Что только из-за одного этого съемки были прерваны на целую неделю. Что Рам специально посылал человека в Италию ради этих поганых коконов. Кто-то должен был ему об этом сказать. Но этого кого-то не оказалось. Был только никто. А никто должен держать язык за зубами.

Печены обмишурился. Сам виноват. Если хочешь влезть кому-то в задницу, потрудись хотя бы анатомию изучить.

Рам повернулся ко мне и спросил:

— Можно это решить, Геррон?

Спросил у меня. У дерьмоеврея Геррона. Я вытянулся по стройке «смирно» и вышколенным ютербогским тоном подобострастия отрапортовал:

— Так точно, господин оберштурмфюрер.

Печены готов был меня придушить. При том что я спасал его задницу. Но он этого не уразумел.

Я вызвал сюда всю столярку в полном составе. Бегом. Чтобы Рам видел, как продвигается дело, когда за него берется специалист, а не какой-то выскочка из «Еженедельного обозрения». В спешном порядке мы разобрали в избушке все стеллажи и снова собрали их снаружи. Нет и не будет осветительного прибора лучше солнца. Дул легкий ветерок, и бесценным созданиям не было слишком жарко.

Я велел снимать обеими камерами. Фрич и Заградка. На сей раз никто не жаловался на то, что я даю указания. Если тут и был какой-нибудь никто, то его звали Печены.

Кульминацией — повторенной в трех разных планах — была, естественно, сцена, как коконы высыпают в корзину. Много коконов. Я специально велел раздобыть маленькую корзинку, чтобы она наполнялась быстрее. А уносили потом совсем другую корзину — большую, но очень похожую. Такие вот приемчики, которыми мы, никто, хорошо владеем.

Рам не похвалил меня. Такое бы ему и в голову не пришло. Но он мне кивнул, это было отчетливо видно. Кивнул мне.

А Печены пошел бы куда подальше.

Я тут режиссер.

Я. Курт Геррон.

Теперь все наладилось. Группа Фрича работает без звука и берет на себя чисто репортажные дела. Мастерские и тому подобное. Все те площадки, которые не требуют особой подготовки. Печены бегает с ним и может изображать из себя режиссера. Меня он избегает. Стал меня опасаться.

Все, что сопряжено с какими-то трудностями, я делаю сам — с Заградкой. Конечно, мне бы лучше было работать с Фричем. Но если бы желания как-то помогали, я был бы в Америке.

Не то чтобы Заградка не старался. Он старается. Как всякий начинающий. И славный парень, насколько я могу судить. Можно было бы с ним побеседовать, если бы это не было запрещено. Сколько ему лет? Наверное, двадцать. Крепкий молодой человек. Совершенно здоровый с виду. Даже без плоскостопия. Близорукостью он страдать не может — с такой-то профессией. Я задаюсь вопросом, почему он не в армии. Ведь они же забирают всех, кто способен держать ружье. Выскребают со дна кастрюли, как выразился д-р Шпрингер. Может, «Еженедельное обозрение» считается у них объектом военного значения? Каждый находит себе убежище где может.

Сегодня мы снимали последние спортивные дела — женский гандбол и бег на шестьдесят метров. Вчера снимали футбол во дворе Магдебургской казармы. Для таких больших эпизодов я беру обе камеры. Мы получили несколько великолепных планов. После монтажа ни один человек не заметит, что в тесном дворе вообще-то совсем нет места для игры в футбол. А я даже использовал тесноту. Заставил одного игрока вбежать прямо в ряды зрителей. Где совершенно случайно сидела красивая девушка, об которую он смог затормозиться. Это выглядело абсолютно естественно.

Вечером Ольга сказала мне:

— Что-то ты уж очень довольный.

— Я сегодня столкнулся с несколькими проблемами, — ответил я.

Не было нужды ей что-то объяснять. Проблемы, которые поддаются решению, благотворны. Силы отнимают только нерешаемые.

С этим фильмом то и дело возникают трудности, о каких бы в жизни никогда не подумал. Как вчера на съемках заседания совета старейшин. Мне выдали целый список знаменитостей, и каждого необходимо было показать крупным планом. Но для такого количества слушателей речь Эпштейна была слишком коротка. Не мог же я монтировать лица с интервалом в секунду. Или продолжать показывать слушателей, когда выступающий давно уже сел на место. Было только одно решение: продлить речь. Подумаешь, всего и делов. Но Эпштейн решительно отказался добавить хоть один слог под свою ответственность. Потому что текст был взят у самого Рама. В конце концов я уговорил его сказать две фразы из старой, тоже завизированной, речи. Что-нибудь вроде «единая еврейская позиция — во всеобщей ответственности каждого отдельного человека». В общем, бла-бла-бла, которое ничего не значит и поэтому подходит ко всему. Ни одна душа не заметит, что этот кусочек взят из другой речи.

Вот с такими вещами приходится возиться.

И потом сегодняшняя история с Заградкой. Она отняла у нас по меньшей мере целый час съемочного времени. Но я не мог поставить это ему в упрек. Он начинающий, и пока у него не так много опыта.

Мы как раз передислоцировались с Южной горы, где снимали спортивные сцены, и установили все необходимое для съемки в хозяйственном отделении. Но когда я хотел начать, оператора не оказалось на месте. Может, он заблудился по пути к Магдебургской казарме? Я послал за ним, и его разыскали. Он стоял на улице, опустившись на колени перед старушкой, упавшей замертво от голода. Как это бывает сплошь и рядом. Он вообще не мог понять, почему это событие никого не встревожило. Наверное, ждал кареты «Скорой помощи» и санитаров. Его невозможно было от нее оторвать, пока ее наконец не увезли на тележке для перевозки трупов.

Вот работает такой в «Еженедельном обозрении», а как только дело доходит до реальности, его механизм отказывает.

Ничего. Молодой еще. Что с него взять?

Вообще-то я ему завидую. Раньше бы и меня сразила мертвая старуха. Есть вещи, к которым невозможно привыкнуть. Хотя все равно привыкаешь.

Весь остаток дня он был рассеян и не мог сосредоточиться. К счастью, в программе не стояло ничего трудного. Плохое качество я себе позволить не могу.

Завтра мы снимаем только столярную мастерскую, а потом опять перерыв на несколько дней. Высокое начальство желает посмотреть отснятый материал. Я хотел бы при этом присутствовать. Чтобы Печены не мог сказать, что все это сделал он один. Но они сделали показ в Праге, и меня из Терезина не выпустили.

Если уж к ним кто попал, то попал.

Когда мы сюда приехали — прошло уже полгода, целая вечность, — мы и понятия не имели, что нас ждет. Конечно, мы не были так наивны, как старики, которые полагали, что на все свои сбережения они приобрели здесь квартиру и пожизненный уход. Но уж в том, что Терезин лучше других лагерей, мы не сомневались. Мы все были уверены, что попасть сюда было везением. В Терезин не ходили вагоны для скота.

Человек может точно знать, что его обманывают, — но все равно верит в то, что ему приятнее. Так уж мы устроены. Лишь с трудом нас можно разубедить в том, что мир устроен разумно. Что в нем есть правила.