Геррон

Зато она всюду была поблизости. И в съемочном павильоне.

— Она его стережет, — говорили люди. — Потому что тут полно хорошеньких балерин.

Должно быть, роль соблазнителя я играл убедительно.

Человека, далекого от нашего ремесла, в артистических кругах принимают неохотно. Но с Ольгой все было иначе. У нее редкий талант — уметь по-настоящему слушать. Потому что ей действительно интересны другие, а это еще более редкое свойство. Всякий, кому нужно было выплакаться или обсудить какую-нибудь проблему, автоматически шел к ней.

Даже те, кто обычно изображает из себя сильных мужчин. Когда мы снимали „Сегодня дело в этом“ и Альберс опять не мог запомнить текст, она зубрила с ним роль до четырех утра. Но толку все равно было мало. На следующий день он опять забывал. Нам приходилось повторять его сцену по полдюжины раз. На что Ганс говорит мне:

— Не смотри на меня так укоризненно, Геррон! Твоя жена всю ночь не давала мне спать.

И вдруг однажды…

Гитлер убит. Теперь все пойдет по-другому.

На него было совершено покушение. Мне следовало бы знать, что хороших новостей не бывает. Если и бывают, то не для нас. Никакого чуда, которое происходит в последнюю минуту. Я уже не могу позволить себе никакой надежды. Должен сосредоточиться на вещах, которые мне остались. Решить, какой жертвы они стоят.

Расклад такой:

Четыре стены. Дверь. Окошко. Дважды по три маленьких стекла. Одно из них, нижнее справа, разбито, и мы заменили его куском картона.

Вонь сортира. Двухъярусная койка. Я внизу, Ольга наверху. Лишь одно настоящее одеяло. Второе у меня украли, когда мы прибыли в Терезин. Я сплю под заменителем из кое-как скрепленных между собой мешков из-под муки. „Шлюзовая мельница“ — написано на мешках, это горькая ирония. В Терезин проходишь через пропускной шлюз, а поскольку там многое пропадает, здесь не говорят „украсть“, а говорят „сшлюздить“.

Два соломенных тюфяка. В настоящий момент без навязчивых сожителей. Благодаря хорошим отношениям д-ра Шпрингера с отделом гигиены мы смогли отдать их на дезинсекцию в старую пивоварню. Они там делают это газом. Циклон Б. Чрезвычайно эффективно.

Подушек у нас, разумеется, нет. Скатываешь свою одежду и кладешь под голову. В тюрьме не требуются заглаженные стрелки на брюках.

Я мог бы раздобыть для нас настоящие подушки. Пуховые одеяла. Я знаменитость класса А, это дает доступ к таким вещам. Но Ольга решительно против того, чтобы мы пользовались преимуществами.

— Это было бы нечестно, — говорит она.

Она последний человек, который еще верит в справедливость. За это я ее и люблю.

Мы и без подушек спим неплохо. Если не видим сны.

Чемодан в качестве комода. Обычный терезинский заменитель мебели. Не очень большой, но для нашего имущества хватает. И когда погонят на транспорт, чемодан всегда под рукой.

Два стула. Один из благородной квартиры. С резной спинкой. На сиденье остатки желтой бархатной обивки. Другой — табуретка — начинал историю своей жизни, скорее всего, в крестьянском хозяйстве. Не элегантный, но массивный. Следовательно, забронирован для меня.

Стол, составленный из двух ящиков из-под маргарина. На них написано „VYNIKAJlCl KVALITY“, что я перевожу как „высший сорт“. Кто ценит иронию, приедет в Терезин за свой счет.

Эти ящики — наш сейф. Для незаменимых вещей.

Кусочек мыла. Баночка с зубным порошком. Зубная щетка. Вторую у нас украли. Мы долго философствовали на сей счет, какое отношение к гигиене может иметь вор.

Огрызок карандаша. Школьная тетрадь в линейку с парой чистых листов. Упражнения по чешскому языку, густо правленные красными чернилами.

Ольгины швейные принадлежности с единственной — бесценной — иголкой.

Две жестяные тарелки, один судок из трех отделений — одно поверх другого. Два стакана. Настоящее стекло, к сожалению. Если один разобьется, трудно будет заменить. Железная кружка, снизу совсем закопченная. Мы греем в ней воду. Если найдешь настоящую траву, можно уговорить себя, что пьешь чай.

Две ложки. Две вилки. Два ножа. Один из них с манией величия. В лучшем случае сплав альпака, но пытается имитировать благородное серебро. Вместе с витиеватой монограммой. На ручке выгравированы буквы „Б.Т.“. Мы много часов потратили на то, чтобы придумать, что за инициалы это могут быть. Вечера здесь длинные — после того, как в восемь начинается комендантский час. „Барон Тренк“, говорили мы, или „Бертольт Трехт“. Правильное решение приходит мне в голову только сейчас. „Будешь Там“.

В. Н. Возвращение нежелательно.

Две фотографии. Мои родители и родители Ольги. Больше от них ничего не осталось. Мы давно уже не смотрели на эти фотокарточки.

Плоский камень с текстурным узором, похожим на лицо.

Мои таблетки от высокого давления. Они мне больше не нужны. Бессолевая диета в лагере творит чудеса.

Мой портсигар. Пустой, разумеется, но с запахом сигар.

То и се.

На стене полочка с двумя пустыми консервными банками. Одна, продырявленная, — это наша плита. В другой стоит роза. Уже давно высохшая, но как-никак настоящий цветок. Как он достался Ольге, это отдельная история. Высохшая роза и высохший кусок хлеба. Тоже со своей историей.

Единственная картинка. Она висит криво, потому что нам пришлось использовать гвозди, которые уже были в стене. Рисунок тарелки с глазуньей из двух яиц.

Вот и все, что у нас есть. Стоит ли оно того, чтобы оставаться ради этого в живых?

Если бы у нас были дети, тогда может быть. Но у нас нет детей. Об этом позаботился осколок снаряда. Из-за этого я страдал, но, может быть, это было счастье.

Для ребенка это было счастье.

Это был бы сын, я в этом уверен. Когда я об этом мечтал — а когда я не мечтал об этом? — всегда был сын. Он бы лежал в своей колыбели и дрыгал ножками. У него были бы толстые ножки, и люди смеялись бы, говоря: „В отца пошел“.

Я пел бы ему песни, все песни, какие знаю, я сочинил бы для него и новые, и он бы не плакал. А если бы все-таки плакал, я строил бы ему рожи. Я хорошо умею строить рожи. Я качал бы его на коленях, как это делал со мной дедушка. „Мы едем на поезде, чух-чух, на поезде…“

Нет, не эту. Я бы придумал для него другую. Очень много бы придумал.

Он научился бы ходить и говорить не раньше, чем другие, в этом не было бы никакой необходимости. Он был бы совершенно обыкновенный счастливый ребенок, и я баловал бы его не больше, чем это делают другие отцы. Ну разве чуть-чуть, но это бы ему не повредило. Ничто бы ему не повредило.

Иногда он болел бы, все дети иногда болеют. Тогда Ольга сидела бы у его кроватки и гладила его, и он бы снова улыбался. Мне не нужно было бы тревожиться. Люди говорили бы: „Она чудесная мать“, — и были бы правы. Ольга была бы лучшей матерью, самой лучшей.

Он пошел бы в школу, и учителя относились бы к нему по-доброму. Он научился бы читать и писать. В день моего рождения он положил бы на стол рисунок с подписью „Папе“. Кривыми буквами.

Папе.

Я был бы растроган, растроган до слез, а он бы спросил: „Тебе грустно, папа?“ А я бы ответил: „Это мне соринка в глаз попала“. И крепко прижал бы его к себе.