Гёте. Жизнь как произведение искусства

Этой позиции, изложенной Пиладом, придерживался и сам Гёте, в чем он неоднократно признавался, в том числе в стихотворениях более позднего периода:

Путь человека редко торный, И добродетель небесспорна, И затуманен часто взгляд… [731]

Или же в лаконичном высказывании на ту же тему: «Тот, кто действует, всегда лишен совести. Лишь у созерцающего есть совесть» [732] . Живя в обществе, человек неизбежно идет на компромиссы с самим собой и порой прибегает к сомнительным и даже жестоким средствам, чтобы отстоять свою позицию, добиться цели или защитить близких. И у нас достаточно причин не судить слишком строго себя и других. В какой-то момент Ифигения, кажется, готова принять эту точку зрения: «Меня почти склонил ты речью этой» [733] . Но когда она оказывается лицом к лицу с Фоантом, ее воля к чистоте перевешивает все прочие сомнения. Не желая обманывать Фоанта, она раскрывает ему коварный план побега и тем самым подвергает опасности свою жизнь и жизни Ореста и Пилада. Она очень рискует, полагаясь на благородство царя варваров. Он должен сам отпустить ее. Так она хочет разомкнуть порочный круг, где недоверие рождает недоверие, а вражда – вражду, и начать новую цепочку – цепочку взаимных благодеяний. Она доверяется Фоанту и надеется, что он отплатит ей добром за это доверие. Относясь к нему как к человеку, она хочет, чтобы и он обошелся с ней по-человечески. Однако этот обмен благодеяниями, на который возлагает свои надежды Ифигения, нельзя назвать равноценным. Ифигения с братом получают свободу и возможность вернуться на родину, а Фоант несет невосполнимую, тяжелую потерю. Ифигения дает ему понять, что наградой ему послужит осознание того, что он поступил правильно и хорошо. Она взывает к его самоуважению и в итоге представляет сложившуюся ситуацию так, будто Фоанту выпал редкий шанс проявить душевное благородство – и он ни в коем случае не должен его упускать. Ее слова звучат почти как софистическая уловка:

731

MA 13.1, 186.

732

MA 17, 758.

733

СС, 5, 189.

…Государь! Не часто Дается людям повод для таких Высоких дел! Спеши творить добро! [734]

Наконец Фоант соглашается. Задета его гордость – он хочет доказать, что и «дикий скиф» способен услышать «голос правды и человечности» [735] . Однако для торжествующей правоту Ифигении недостаточно его повеления «Что ж – в путь!» [736] . Фоант должен не просто по собственной воле отпустить ее с братом, но и дать свое благословение, чтобы в будущем между ее и его мирами навсегда установились отношения взаимного гостеприимства, благожелательности и доброй памяти друг о друге. Скрепя сердце Фоант идет и на это, выдавая обычные слова прощания за благословение. «Счастливый путь!» [737] – последняя реплика Фоанта, которой завершается этот гимн изысканной гуманности.

734

СС, 5, 205.

735

СС, 5, 198.

736

СС, 5, 205.

737

СС, 5, 206.

Идея чистоты – главная идея этой пьесы. Ифигения хочет, чтобы ее сердце оставалось «незапятнанным», а Пилад возражает ей, что во взаимодействии с людьми «быть чистым не удастся никому». Именно поэтому для Ифигении так важна чистота храма. В философии Гёте идея чистоты еще получит широкое развитие. В его понимании чистота противостоит полноте и многообразию мира. Все вперемежку, все взаимосвязано. Во всем мире, в природе, по сути, нет ничего чистого. Чтобы добиться чего-то чистого, нужны определенные усилия или приспособления. Необходимо умение отделять примеси, отделять ненужное или неподходящее, а точнее то, что определяется как таковое. Чистота не существует сама по себе; прежде нужно решить, что, собственно, считать тем элементом, который надлежит оберегать или очищать от примесей. Спустя много лет Гёте, вслед за Фридрихом Вильгельмом Йозефом Шеллингом, назовет этот элемент «самостным принципом» [738] , имея в виду способность индивида сохранять свою неповторимую индивидуальность в том числе и прежде всего там, где он подвержен многообразным влияниям и воздействиям. Таким образом, чистота означает одновременно сохранение самости. Лишь тот индивид, который смог сохранить и утвердить себя в этом качестве, достигает подлинной самости.

738

MA 13.1, 357.

Но теперь трактуемая таким образом самость вынуждена взаимодействовать с окружающим ее миром, и поэтому все зависит от того, сумеет ли индивид жить мирской жизнью, не утратив собственной индивидуальности. В напряженных отношениях между самостью и миром есть два варианта неудачного развития. С одной стороны, закоснелость, очерствелость, ожесточение, а с другой – растворение; здесь – слепой эгоизм, там – «разбрасывание» [739] , распыление. «Чистое умеренное созидание во имя блага и справедливости встречается крайне редко; обычно мы видим или педантизм, стремящийся к замедлению, или дерзновение, несущееся во всю прыть» [740] . «Педантизм» в этом контексте означает ограниченную сосредоточенность на самом себе, а «дерзновение» – желание во что бы то ни стало охватить весь мир.

739

BW Reinhard, 198.

740

MA 17, 749.

Если бы Ифигения захотела сохранить свою чистоту, навсегда оставшись в храме, не исключено, что в какой-то момент она оказалась бы в этическом вакууме. Эту опасность, подстерегающую прекрасные души, подробно описал Георг Вильгельм Фридрих Гегель в «Феноменологии духа». Такое существо, читаем мы у Гегеля, «живет в страхе, боясь запятнать великолепие своего “внутреннего” поступками и наличным бытием; и дабы сохранить чистоту своего сердца, оно избегает соприкосновения с действительностью и упорствует в своенравном бессилии <…>; его действование есть томление, которое <…> только теряет себя и, превозмогая эту потерю и попадая обратно к себе, обретает себя лишь как потерянное; в этой прозрачной чистоте своих моментов оно – несчастная, так называемая прекрасная душа, истлевающая внутри себя и исчезающая как аморфное испарение, которое расплывается в воз духе» [741] .

741

Hegel, 462.

Однако к Ифигении это не относится: она хочет сохранить чистое сердце, но не ценой отказа от внешнего мира, а во взаимодействии с Фоантом. Ее самоуважение напрямую зависит от ее уважения к Фоанту, который одновременно является ее противником в этой игре и которого она, по логике здравого смысла, должна бояться. Эти строки из «Кротких ксений» не про нее:

Чистое сердце храни в тишине, Бурю страстей оставь за порогом; Лишь человеком ставши вполне, Ты уподобишься богу [742] .

742

MA 13.1, 204.

Она не может сохранять свою чистоту «в тишине», а хочет выдержать испытание жизнью, не прибегая к хитрости и обману. Эта пьеса могла бы стать трагедией, если бы благородная откровенность Ифигении по отношению к скифскому царю была не вознаграждена, а наказана задуманным жертвоприношением. Но красота и сила духа заразительны. Бездна смыкается, похоронив в себе духов ужаса, и декорации жестокости сменяются утопическим святилищем гуманизма.

Ифигения покидает территорию храма, но сама пьеса в каком-то смысле тоже храм, отгороженный от мира надвигающейся войны, рекрутских наборов и голодающих чулочников Апольды. Поэтому Гёте и приглашал музыкантов к себе домой, чтобы те играли в соседней комнате, пока он пишет. Так он оберегал храм чистого творчества, и его внутренняя жизнь могла развиваться по своим законам.

Теперь становится понятно, почему Гёте был недоволен первым вариантом, написанным в прозе, считая его слишком «небрежным». Он был недостаточно «чистым», его ритм еще не сложился в стихи, и именно над этим Гёте продолжал работать вплоть до путешествия в Италию. Уже в Риме он закончил возведение этого храма красоты, «богатый внутренней, но бедный внешней жизнью» [743] . В этой внутренней жизни пьесы едва уловимо прослеживаются автобиографические моменты. Отношения между братом и сестрой: Орест обретает покой в объятьях Ифигении. В жизни Гёте все было ровно наоборот: сестра искала успокоения у брата. Подобно Оресту Гёте испытывал чувство вины по отношению к сестре и отвергнутым им друзьям Ленцу и Клингеру. В том, в каких нежных тонах изображена дружба между Орестом и Пиладом, угадывается дружба Гёте с герцогом. Способность Ифигении околдовывать и усмирять своими чарами вызывает в памяти образ Шарлотты фон Штейн.

743

MA 19, 549.

В этой пьесе о далеких странах и давних временах, безусловно, слышны отголоски нынешней жизни Гёте. И все же временами она кажется ему как будто чужой, и он не видит для себя возможности погрузиться в соответствующее настроение чистоты. Сопровождая герцога в военном походе против революционной Франции, он оказался в Пемпельфорте в доме братьев Якоби, где друзья попросили его почитать из «Ифигении». «…из чтения ничего не вышло, – пишет он в “Кампании во Франции 1792 года”, – кротость чувств была в ту пору чужда мне» [744] . Что он имеет в виду под «кротостью чувств»? По всей видимости, то самое чувство чистоты, которое невозможно было сохранить в гуще военных действий. То, как он описал реакцию публики на премьеру спектакля, вероятно, относится и к нему самому: «Игр. “Ифигению”. Весьма благоприятное впечатление, особенно на чистых душою людей» [745] .

744

СС, 8, 355.

745

Tgb I, 1, 78 (6.4.1779).

Так сложилось, что лишь в редкие минуты эта пьеса была ему близка: слишком много оказалось в ней возвышенного гуманизма.

Глава пятнадцатая

Идея чистоты. Дао Гёте. Распятие Вольдемара. Якоби чувствует себя оскорбленным. Второе путешествие в Швейцарию. Фридерике и Лили: два примирения. Прекрасная Бранкони и смятение чувств: «Горные вершины спят во тьме ночной». Гёте и Лафатер. Религия под вопросом

«Кротость чувств», из которой возникла «Ифигения», – это и есть идея чистоты. В то время для Гёте она имела экзистенциальное значение. Когда 7 августа 1779 года, незадолго до начала путешествия в Швейцарию, он подводит своеобразный итог своей жизни, то по этой одной из немногих относительно длинных дневниковых записей можно заметить, насколько идея чистоты довлеет над всей его жизнью: «Прибирался дома, просматривал свои бумаги и сжег всю старую шелуху. Новые времена, новые заботы. Спокойный взгляд на прошлую жизнь, на бессвязность, суету, любопытство юности, на то, как она снует повсюду в поисках чего-то удовлетворительного. Как я находил особое наслаждение в тайнах, неясных выдуманных отношениях. Как я лишь наполовину притрагивался ко всему научному, чтобы вскоре снова утратить к нему всякий интерес; как все, что я писал в то время, было пронизано каким-то смиренным самодовольством. Сколь поверхностно я соприкасался с людскими и божественными делами. Как мало было действий, целесообразных размышлений и сочинительства, как много дней растрачено впустую в праздном переживании и в тени страстей, как мало из них пошли мне на пользу, и теперь, когда половина жизни уже пройдена, оказывается, что я нисколько не продвинулся вперед, а вместо того стою на месте – как человек, которого только что вытащили из воды, и вот он сохнет под лучами щедрого солнца. Время, что провел я с октября 75-го года, носимый по жизни, я пока не решаюсь обозреть. Помоги нам, Господи, и озари наш путь, дабы мы не мешали сами себе! Позволь нам с утра до вечера делать то, что надлежит, и дай нам ясное понимание последствий! Чтобы мы не уподобились тем людям, которые целый день жалуются на головные боли и должны бы принять лекарство, а вместо этого каждый вечер пьют слишком много вина. Пусть идея чистоты, простирающаяся вплоть до куска пищи, который я отправляю в рот, светит все ярче и ярче в моей душе» [746] .

746

Tgb, I, 1, 85 (7.8.1779).