Гёте. Жизнь как произведение искусства

В то время, когда Гёте демонстрирует отзывчивость и великодушие по отношению к швейцарскому пареньку с трубкой и плохой дикцией и к печальному Крафту, в одном из писем к Шарлотте фон Штейн он формулирует несколько жизненных принципов, обещая придерживаться их до конца своих дней: «Нужно делать все от тебя зависящее, чтобы спасти отдельного человека от гибели. Но и этого будет мало, ибо от бедственного положения до благополучия еще множество ступеней. То добро, которое можно сделать в этом мире, – это минимум» [639] .

639

WA IV, 4, 290 (14.9.1780).

В жизни нет добра, кроме того, что мы делаем сами, причем в каждом конкретном случае. Призывы к улучшению человечества, характерные для «Бури и натиска» и воплощенные в осаждавших его друзьях юности, уже не находят отклика в душе Гёте. Когда Гёте, в чьи обязанности с 1779 года входит организация дорожного строительства, осушение болот, культивация почвы, пожарное дело, восстановление рудников в Ильменау, улучшение условий труда горнорабочих и организация защиты от наводнений, пытается сократить расходы двора, чтобы облегчить тяжесть налогового бремени и охладить охотничий пыл герцога, чтобы оградить крестьян от неизбежного ущерба, когда он сокращает армию и настаивает на гуманном отношении к солдатам, он, безусловно, выходит за рамки помощи конкретным людям и стремится улучшить ситуацию в целом, но тоже в пределах своей компетенции. Нужно делать все, что от тебя зависит, работать на своем месте, не украшая дела высокопарной риторикой, – таков его принцип. При этом он не тешит себя иллюзиями, зная, как мало может сделать он сам. Но и это лучше, чем ничего.

Стало быть, ему не чужды ни отзывчивость, ни сострадание. И если он резко обошелся с Клингером и Ленцем, то лишь потому, что теперь, встав на путь прагматизма, он испытывает отвращение ко всему, что напоминает ему о напыщенных фразах и эксцентричном поведении литераторов, к которым еще недавно принадлежал он сам. Несколько лет спустя, когда до Веймара докатится эхо французской революции, политиканствующих литераторов он будет пренебрежительно и раздраженно называть «разволновавшимися». Политический прагматизм Гёте направлен против мудрствующего политического дилетантизма. Он презирает дилетантизм не только в искусстве. В любительских увлечениях нет ничего плохого до тех пор, пока они не переходят определенные границы. Искусства это касается в той же мере, что и политики. В политических вопросах ориентиром тоже должны служить серьезность и обстоятельность профессионального ремесла. В дневнике Гёте пишет: «У каждого дела, каким занимается человек, есть, я бы сказал, свой запах. В буквальном смысле: конюх пахнет лошадьми, в книжной лавке стоит затхлый запах пыли, а от охотника разит псиной. Так же и в более тонких сферах. <…> Настоящий мастер не предается мечтам <…>. Когда ему надо действовать, он сразу берется за то, что в данный момент необходимо» [640] . Это умение правильно взяться за дело и в политике означает, что «любое бахвальство [должно] испариться» [641] .

640

Tgb I, 1, 82 (14.7.1779).

641

Tgb I, 1, 83 (14.7.1779).

Друзья и знакомые не могли не заметить изменений в поведении и характере Гёте. Он стал более резким, молчаливым, даже замкнутым, что было особенно заметно в первые минуты разговора. Однако стоило ему увлечься, как скованность проходила, и он раскрывался, как прежде. В такие моменты он снова говорил с жаром и воодушевлением, внимательно слушал собеседника и, казалось, забывал обо всем, но при этом продолжал себя контролировать. Он безупречно владел собой и сам решал, когда он хочет быть откровенным и общительным. «Я обустраиваюсь в этом мире, ни на йоту ни уступая той своей сущности, что поддерживает меня внутренне и делает меня счастливым» [642] . Отныне он более четко разделяет внутреннее и внешнее, полагаясь на собственное чутье в том, что касается его неотъемлемой внутренней «сущности». Некоторых это ужасно раздражало. Новый Гёте разочаровывал их. Так, например, Виланд, который в первые месяцы в Гёте души не чаял, впоследствии жаловался Мерку: «Теперь же у меня такое чувство <…>, будто его гений безвозвратно покинул его; его воображение словно потухло; вместо всеоживляющего тепла, что исходило от него прежде, он окутан политической стужей» [643] . Поначалу Мерк не хочет верить этим обвинениям, по его мнению, Гёте «ничуть <…> не утратил свою прежнюю поэтическую индивидуальность, в нем лишь усилилась жажда познания людей и мира, а отсюда – мудрость и ум, как у мужчины» [644] . Однако год спустя и Мерк был сбит с толку поведением Гёте, который встретил его «так сухо и холодно», «как будто к нему пришел не старый друг, а подчиненный чиновник или проситель» [645] .

642

WA IV, 5, 222 (14.11.1781).

643

VB 1, 214 (13.6.1777).

644

VB 1, 223 (9.1.1778).

645

VB 1, 253 (2.1.1780).

Эти слова были написаны Мерком летом 1779 года. Гёте совсем по-другому воспринял эту встречу, записав у себя в дневнике: «Благотворное воздействие Мерка на меня, его присутствие ничего не сместило во мне, но лишь сняло с меня несколько тонких оболочек, укрепив в том, что издавна было хорошего <…>, показало мне мои действия в отражении чудесного зеркала, ибо он – единственный человек, до конца понимающий, что я делаю и как я это делаю, но при этом видящий все иначе, чем я, с другой точки зрения, и это дает отрадную уверенность» [646] .

646

Tgb I, 1, 81 (13.7.1779).

«Отрадной уверенности» в том, что его решение остаться в Веймаре было правильным, в первые два года у Гёте еще не было. Нетрудно заметить, как он сам старается убедить себя. Он хочет что-то доказать самому себе. При этом он действует решительно и последовательно. Шаг за шаг он все глубже вникает в государственные дела и берет на себя все больше ответственности. Впрочем, он и это воспринимает как эксперимент, позволяющий понять, к лицу ли ему «роль вершителя судеб» и как при этом чувствует себя его поэтическая натура.

Результатом этого внутреннего сопоставления своих наклонностей, одна из которых влекла его к искусству и поэзии, а все прочие – к «мирским делам», стало «Театральное призвание Вильгельма Мейстера», а точнее, его первая, неопубликованная при жизни редакция. В январе 1777 года Гёте начал надиктовывать этот роман, снова и снова возвращаясь к нему на протяжении всего года. Так появилась первая его часть, затем был долгий перерыв, и лишь в начале 1780-х Гёте продолжил работу над ним. Уже тот факт, что этот роман, в отличие от «Вертера», Гёте писал не своей рукой, свидетельствует об определенной дистанцированности. Когда автор надиктовывает свое произведение, отношения между ним и его творением складываются совершенно иначе. Писатель не остается наедине с написанным, а присутствие посредника лишает его слова непосредственности, чистоты выражения. Это уже не «излияние души» в письмах, как в случае «Вертера», которое создает у читателя иллюзию, будто он близко знаком с героем романа; здесь царит спокойный тон аукториального рассказчика – начиная с детства главного героя и до самого конца. В центре этой истории – любовь к театру, начавшаяся с детских марионеточных представлений. «С одними он играл в охоту, с другими в солдаты, изображая всадника на коне, – смотря по тому, чего требовал характер игры. При этом его преимущество перед другими состояло в том, что он умел искусно мастерить все снаряжение, необходимое для игры» [647] .

647

Театральное призвание, с. 15.

Вживаться в роли и показывать в них себя – в этом для Вильгельма заключается высшее проявление жизни. В то же время он готов учиться театральному мастерству. Он околдован сценой, но хочет разбираться и в том, что происходит за кулисами. Вильгельм увлечен игрой сам и счастлив, когда ему удается увлечь публику. Он верит в то, что разыгрывает на сцене. Его настроение зависит от одобрения зрительного зала. Вскоре он понимает, что театральный мир – это неустойчивая конструкция, где равновесие поддерживается лишь за счет воодушевления, которым участники заражают друг друга. Нарушить этот хрупкий баланс способен трезвый реализм, далекий от каких-либо иллюзий. Подобное обывательское здравомыслие кажется Вильгельму «смолой, которая склеивает крылья его ума, силками, сковывающими высокий порыв души, свойственный ему от природы» [648] .

648

Театральное призвание, с. 21.

С легкой иронией описываются первые художественные опыты Вильгельма и сопровождающие их любовные истории. При этом рассказчик то и дело дает понять читателю, что достижения Вильгельма далеко не так велики, как кажется ему самому. Его поэтический и эротический энтузиазм блекнет при взгляде со стороны. Здесь, в отличие от «Вертера», нет абсолютизма сентиментального восприятия. В «Вертере» чувствительная душа главного героя – тоже не единственный игрок, у нее есть партнеры, но эти партнеры лишены собственного голоса. В «Вильгельме Мейстере» партнеров бесчисленное множество, у каждого своя роль и свое право на существование, и лишь благодаря этому в роман вообще просачивается реальная жизнь, потому что дверь в действительность всякий раз приоткрывается только тогда, когда нет единодушия, а есть сопротивление и смена перспектив.

Один из таких партнеров и соперников – Вернер, друг и в дальнейшем зять Вильгельма. Вернер – реалист, способный, однако, увлекаться новыми идеями. Его уравновешенную натуру нелегко было «взволновать», но зато если он проявлял к чему-либо интерес, то терпеливо и последовательно поддерживал его в своей душе. «Вернер даже отчасти гордился тем, что ему иногда удавалось обуздать своего одаренного, но, к сожалению, порою слишком уж разбрасывавшегося друга» [649] . Вернер ничего не имел против Пегаса, но ему хотелось, чтобы его друг хорошо держался в седле и конь поэзии не сбрасывал его при первом же удобном случае. В Вернере воплощен принцип реальности: не будучи враждебным поэзии, он предоставляет ей свободу действий в четко очерченных границах и даже пытается стать ей опорой.

649

Там же, с. 33.

Так в романе Гёте пытается и для себя разрешить противоречие между реалистичным отношением к миру и своей поэтической натурой. Это, разумеется, непросто. Как быстро рабочая лошадка, тянущая груз правления, может превратиться в Пегаса, и наоборот? В реальной жизни задача следить за тем, чтобы Гёте не выпал из седла, была возложена на Шарлотту, в романе – на Вертера.

Вильгельму порой не хватает слов, и в этом заключается его главная проблема: «но часто случалось, что слова застревали у него в горле, когда нужно было выразить охватившее его живое чувство» [650] . Отчасти и поэтому историю Вильгельма пересказывает не он сам, а рассказчик, занимающий промежуточную позицию между Вильгельмом и Вернером. Он смотрит на происходящее со стороны и не теряет чувства реальности, но при этом обладает достаточным воображением и восприимчивостью, чтобы выразить словами то, что ищет выражения. Вильгельм – это сама жизнь, в нем слишком мало формы, тогда как в Вернере слишком много формы и мало жизни. И лишь рассказчику удается оживить форму. Поэтому так важно, что в «Вильгельме Мейстере» мир раскрывается с позиции отстраненного рассказчика, а не, как в «Вертере», с точки зрения человека, который теряет самого себя и в результате оказывается потерянным для мира.

650

Там же, с. 38.