Гёте. Жизнь как произведение искусства

Авторитет Геллерта неумолимо падал. То же самое можно было сказать и об Иоганне Кристофе Готшеде – этом широкоплечем гиганте, которого не отказались бы принять в свои ряды прусские гренадеры. За время между 1730 и 1750 годом, когда Готшед был законодателем литературного вкуса, он прогнал со сцены Гансвурста [71] и в целом прилагал все усилия для того, чтобы сделать немецкую литературу «благопристойной», прежде всего путем подведения ее под французские образцы. Идеалами, которым, по его мнению, должна была служить литература, были подражание высокому стилю, «душеполезность» и правдоподобие. Гомер, к примеру, совершенно неправдоподобен, когда хочет убедить нас в том, что «два храбрых народа готовы в течение десяти лет разбивать друг другу головы из-за какой-то красавицы» [72] . Поэтому Гомера уже «никак не спасти». У молодого Гёте, с упоением читавшего Гомера, такие уроки, должно быть, не вызывали ничего, кроме раздражения. Ему было ясно, что правдоподобие и жизненность не должны определяться таким образом, чтобы в результате были сделаны столь банальные выводы. Готшед, по его мнению, просто отстал от времени. Личную встречу с ним он описывает в «Поэзии и правде» как анекдот. Лакей попросил его подождать в приемной. В ту же самую минуту из противоположной двери в комнату вошел Готшед – дородный гигант в зеленом шлафроке на красной тафтяной подкладке, с огромной плешью на непокрытой голове. Из боковой двери сейчас же выскочил лакей и поспешно протянул ему огромный парик с длинными локонами. Левой рукой Готшед водрузил парик на голову, а правой – влепил лакею оплеуху за опоздание. Тот опрометью выскочил из комнаты, «после чего почтенный патриарх величественным мановением руки пригласил нас присесть и удостоил довольно долгого собеседования» [73] .

71

Гансвурст – в XVI–XVIII веках комический персонаж немецкого народного театра; главное лицо комических интермедий, объединявшее разнородные части представлений бродячих актерских трупп. – Прим. пер.

72

Цит. по: Aufklarung und Rokoko, 73.

73

СС, 3, 227.

Лейпцигские светила уже не кажутся ему такими «великими», какими они были еще в унылом стихотворении к Ризе. Однако и это может превратиться в проблему: «Так мало-помалу надвигалось время, когда все авторитеты перестали существовать для меня и я усомнился, более того – отчаялся в самых великих и лучших людях, которых я знал или только представлял себе» [74] .

Когда осенью 1767 года Гёте торжественно сжег в печке большую часть своих юношеских произведений и поваливший клубами дым напугал хозяйку дома, его поступками руководила уже не неуверенность в себе, внушенная «великими мужами», а его собственные высокие требования, которым не удовлетворяло написанное. За 1767 год для задуманной биографии появляется следующая запись: «Самообразование через превращение пережитого в образ» [75] . Так несколькими словами он очерчивает принципы своей поэтики того периода: соответствия реальности и простого отображения внутренней жизни недостаточно. Пережитое должно быть «превращено» в «образ». Переживание мимолетно, творчество сохраняет след надолго, сохраняет образ переживание, ставшее формой. Обращению с формами молодой Гёте уже научился, но теперь ему стало ясно, что форму нужно наполнить своей собственной жизнью. Это он называл работой «сообразно природе» [76] , что для него одновременно означало дать свободу себе самому, позволить своей душе родить и взрастить все, что угодно ей самой. У него, по собственному убеждению, были «качества, необходимые поэту», нужно было только дать ему время и не мешать преждевременной критикой. Только так могла проявиться его внутренняя природа. «Позвольте же мне идти своей дорогой, и если во мне есть гениальность, я стану поэтом, даже если никто не возьмет на себя труд меня исправлять; а если у меня нет таковой, то никакие критики тут уже не помогут» [77] .

74

СС, 3, 250.

75

MA 16, 843.

76

WA IV, 1, 113 (2.10.1767).

77

WA IV, 1, 89 (11.5.1767).

Между тем молодой Гёте, отстаивая свое право на свободное самовыражение, открыл для себя эпистолярный жанр как идеальную возможность пробы пера. Нетрудно заметить, с каким удовольствием он воссоздает для сестры свою новую реальность при помощи слова: он «открывает глаза – и погляди! Вон стоит моя кровать! А вон мои книги. Там стол, убранный так, как твой туалетный столик может только мечтать. <…> Все это я пишу тебе по памяти. Вы, юные девы, не можете заглядывать так далеко, как мы, поэты» [78] . И все же выразительного, образного языка недостаточно, к нему должно добавиться живое переживание, бросающее вызов искусству словесного изображения.

78

WA IV, 1, 8 (12.10.1765).

Такое переживание, а вместе с ним и материал для нового потока писем появились весной 1766 года, когда у Гёте начался роман с девушкой старше его на три года по имени Анна Катарина Шёнкопф. Кетхен, как называли ее друзья и родные (Гёте в своих воспоминаниях называет ее Анхен или Аннетта), была дочерью виноторговца и хозяина гостиницы Шёнкопфа. У него во время пасхальной ярмарки останавливался Иоганн Георг Шлоссер, адвокат и публицист из Франкфурта, впоследствии женившийся на сестре Гёте, а также друг Гёте Горн, который через год тоже поступил в Лейпцигский университет. Это послужило поводом для совместных обедов в ресторане гостиницы, во время которых Гёте и познакомился с дочкой хозяина. Через несколько дней Гёте уже пылал страстью. Кетхен, по единодушному мнению современников, была красивой, немного кокетливой, умной молодой женщиной. В обществе она держалась непринужденно, но при этом соблюдала дистанцию. Поначалу Гёте скрывал свои чувства. Даже Горн ничего не заметил и дал себя обмануть: Гёте утверждал, что ухаживает за одной благородной особой, и простодушный Горн поверил. Когда же полгода спустя Гёте открыл ему правду, он пришел в невероятный восторг. «Если бы Гёте не был моим другом, – пишет он Моорсу, – я бы сам в нее влюбился». Горн также доводит до сведения общего друга, что Гёте любит хозяйскую дочку «очень нежной любовью», но «с совершенно честными намерениями добронравного человека, хотя и знает, что она никогда не сможет стать его женой» [79] . Сам Гёте в письме Моорсу подчеркивает, что завоевал любовь девушки не подарками и не своим благородным происхождением. «Только мое сердце привело ее ко мне», – пишет он с гордостью. «Прекрасная душа» избранницы ему «порукой, что она никогда не оставит меня прежде, чем долг или необходимость повелят нам расстаться» [80] .

79

VB 1, 11 (3.10.1766).

80

WA IV, 1, 60 (1. 0.1766).

Не слишком ли благоразумно это звучит? Это не та любовь, которая, подобно стихии, сметает на своем пути любые препятствия. Это не любовь Вертера, а, скорее, сдержанная осмотрительность его противоположности – Альберта, который в романе, как известно, показан с неприглядной стороны. Гёте знал, что отец не сможет смириться с его романом с дочкой трактирщика, если он перерастет в серьезные отношения. Поэтому он предпочел вовсе ничего ему не говорить и посвятил в свое новое увлечение только сестру, и то лишь вскользь упомянув о нем как о чем-то незначительном. Среди новых знакомых нельзя не вспомнить о малышке Шёнкопф, пишет он Корнелии по-французски. Она дочка хозяина гостиницы, заботится о его белье и гардеробе; в этом она разбирается очень хорошо, и ей приятно помогать ему по мере сил, за это он ее и любит [81] . Гёте не хотелось вызывать у сестры ревность, вот он и придумал эту историю; но насколько отличается она от любви, о которой он рассказывает своему ближайшему лейпцигскому другу Беришу!

81

WA IV, 1, 86 (11.5.1767).

Эрнст Вольфганг Бериш был старше Гёте на одиннадцать лет. Гёте познакомился с ним в то же время, что и с Кетхен, в гостинице Шёнкопфа. Бериш стал для него другом и духовным наставником. Молодой Гёте, как правило, во многом превосходивший своих сверстников, и в последующие годы искал себе друзей старше, чем он сам. У них было больше опыта и рассудительности, и он надеялся с их помощью найти ориентиры для своей запутанной внутренней жизни. Среди его старших друзей можно назвать Зальцмана в Страсбурге или же Мерка в Дармштадте.

Бериш приехал в Лейпциг в качестве гувернера двенадцатилетнего графа фон Линденау и вместе со своим воспитанником поселился в Ауэрбаховском подворье, в двух шагах от квартиры Гёте. Он был чудаком, и внешность его тоже отличалась оригинальностью: высокий, худой, с длинным острым носом. Он имел весьма аристократические манеры, и если бы не отвращение к ярким цветам, то его можно было бы описать как галантного представителя эпохи рококо. Одевался он только в серое, изыскивая одежды самых разных оттенков этого цвета – серо-голубого, серо-зеленого, серо-серого. С несколько торжественной пристойностью поведения контрастировал его веселый плутовской нрав, отвергавший все банальное и посредственное. Так, например, он презирал поэтов, отдававших свои произведения в печать: лучшие творения должны распространяться в рукописях. Поэтому и понравившиеся стихи молодого Гёте он переписывал от руки и подшивал в тетрадку под названием «Аннетта», которая должна была стать подарком его молодому другу и послужить напоминанием впредь и самому делать так же. Главным его требованием было сохранять нейтральность и быть выше всего происходящего. Он высмеивал напыщенность и глупость в поведении и литературе. Его насмешек боялись. Утонченность внешнего вида и манер соединялась в нем с естественностью чувств, которая, однако, не вырождалась в неотесанность, как это позднее было в «Буре и натиске». Вместе с Гёте он прогуливался по паркам в предместьях Лейпцига, где встречался с девицами, которые, как, оправдывая друга, пишет Гёте в «Поэзии и правде», были лучше, чем их слава. На эти прогулки Бериш брал с собой не только Гёте, но иногда и своего воспитанника, что в конце концов стоило ему места: в октябре 1767 года его попросили уйти. Впрочем, ему это пошло только на пользу, потому что вскоре после этого он был приглашен гувернером к наследному принцу Дессаускому. Гёте тяжело переживал потерю. В одной из трех од к Беришу он изливает свой гнев:

Пора! Уходишь — Иди! Так надо. Тут не житье Тому, кто честен. Смрад от болот И осенняя сырость Тут слились — Нераздельно, навеки [82] .

Бериша Гёте с самого начала посвятил в свои отношения с Кетхен. Сначала он шлет сообщения о своих победах: ему удалось завоевать сердце девушки, благосклонности которой искали очень многие. Он пишет на французском (только потом, когда страсть разгорится, а вместе с ней усилится и ревность, он будет писать по-немецки): приятно видеть, как другой напрягает все свои силы, чтобы понравиться, а он сам неподвижно сидит в своем углу, не делает комплиментов, не флиртует, так что тот другой считает его дураком, лишенным обходительности и светских манер, – а в итоге этот дурак получает дары, за которыми другие готовы были бы отправиться на край света [83] .

82

СС, 1, 64–65.

83

WA IV, 1, 62 (8.10.1766).

Эта самонадеянность продержалась недолго. Кетхен по работе должна была постоянно общаться с молодыми людьми. В октябре 1767 года у Шёнкопфов квартировал студент из Прибалтики, некий Рыден. Это был русский немец, статный, красивый и знающий себе цену, – одним словом, типичный любимец женщин. Гёте потерял покой. В его душу закрались самые страшные подозрения. Кетхен уже знала его характер и пыталась успокоить: «Даря мне самые нежные и страстные ласки, она просила не мучить себя ревностью и клялась навсегда быть моей. А разве можно хоть чему-то не поверить, когда любишь? Но в чем она может поклясться? Может ли она поклясться всегда думать так, как сейчас, может она поклясться, что сердце ее не будет больше биться? И все же я хочу верить в то, что она это может» [84] .

84

WA IV, 1, 101 (начало октября 1767).

Гёте описывает своему другу сцену, приведшую его в ярость. Рыден вошел в комнату и обратился к госпоже Шёнкопф с просьбой дать ему карты таро. Тут же сидела и Кетхен. Она провела ладонью по лицу, как если бы ей что-то попало в глаз. Гёте этот жест был знаком – он уверен, что правильно его истолковывает: она делает так, когда хочет скрыть смущение или когда краснеет. Почему она смутилась? Почему покраснела? Ответ ясен: между Рыденом и Кетхен что-то было. «Влюбленный видит острее, – пишет он Беришу, – но зачастую слишком остро. Дай мне совет <…> и утешь меня <…>. Только не смейся надо мной, даже если я этого заслуживаю» [85] .

85

WA IV, 1, 102 (начало октября 1767).

Мы не знаем, какой совет дал ему Бериш, потому что его письма не сохранились. Скорее всего, он не стал бить тревогу, потому что уже по следующему письму мог судить о том, что ревнивый любовник сохранил достаточно самообладания, чтобы сочинить «Свадебную песнь», где с наслаждением рисует радость обладания женщиной:

В покое брачном, в полумраке, Дрожит Амур, покинув пир, Что могут россказни и враки Смутить постели этой мир [86] .

86

СС, 1, 61.