Гёте
Шрифт:
В то же время он вслед за Шиллером начал писать баллады: «Искатель клада», «Ученик колдуна», «Коринфская невеста», «Бог и баядерка», «Прекрасная мельничиха». Уже пятнадцать лет, как он забросил этот род поэзии. Сейчас вновь обретал былую лёгкость и лирическое вдохновение, породившее «Короля в Фуле», «Рыбаков», «Лесного царя». Но теперь он черпал свои сюжеты не в народных легендах Севера — он брал их из мифов древности и Востока. Эльфы и русалки исчезли перед волшебниками, привидениями и богами, и, чтобы воплотить эти новые образы, он нашёл умелую и утончённую форму.
Нигде, однако, дружба обоих поэтов не оказалась такой плодотворной, как в области театра. Давно уже шли в Веймаре театральные представления. Так как помещение театра сгорело, то довольствовались любительскими спектаклями — зимой в дворцовом флигеле, летом в одной из маленьких пригородных резиденций: в Эттесбурге и Тифурте, спрятавшихся среди деревьев и обвитых диким виноградом и глициниями, или в Бельведере с более открытым фасадом, благородно вытянувшимся вдоль мягких лужаек. Как когда-то в Трианоне, балеты, оперы, пасторали, маскарады расцвечивала переливчатыми тканями зелень каштанов и лип. Это были элегантные
Он сделал из театра настоящую школу искусства. Как ему было не воспользоваться этой возможностью осуществить свои идеи, провести на практике те теории, которые он развивал теоретически в «Вильгельме Мейстере»! Он был настоящим диктатором. Он не допускал возражений. Не он хотел угождать публике, а публика должна была подняться до него. Однажды, когда иенские студенты шумно вели себя в зрительном зале, Гёте поднялся со своего места в партере и пригрозил, что дежурные кавалеристы выведут их. Та же строгость и в отношении артистов. Он ставил часовых перед уборными актрис, чтобы никто из посетителей не развлекал их во время действия. Однажды он велел арестовать упрямого актёра. Все должно было преклоняться перед абсолютным величием искусства.
Теперь, когда Шиллер стал другом Гёте, надо было завоевать его для театра, привязать к последнему. Где Гёте найдёт более могущественного драматурга? К тому же Шиллер отходил от бурных произведений своей юности и углублялся в историю Германии, он оставлял в стороне социальную полемику и мечтал только о больших патетических картинах, полных образами прошлого. Гёте поощрял его, просил писать «Валленштейна». Он беспрестанно побуждал Шиллера работать с ним, поселившись около него в Иене, действие за действием выхватывал у него трилогию. Он наблюдал за репетициями, теребил актёров, тормошил автора. «Податель этого письма, — написал он однажды на скорую руку, — представляет собою отряд гусар, которому отдан приказ овладеть всеми возможными способами отцом и сыном Пикколомини и доставить их хотя бы частями, если ему не удастся целиком захватить их». Наконец Гёте смог организовать общее представление всего произведения: «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини», «Смерть Валленштейна» были на протяжении трёх дней последовательно сыграны на веймарской сцене в апреле 1800 года.
В сотрудничестве с Шиллером Гёте забывал о себе. Никакой задней мысли, никаких колебаний. Он отказался от сюжета «Вильгельма Телля», который думал обработать в поэму. Он предоставил его Шиллеру. Гёте вызывал к жизни, оживлял перед глазами друга картины альпийской природы, которыми вновь любовался в 1797 году, третий раз совершив путешествие в Швейцарию. «Я видел озеро, освещённое мирным светом луны, и в глубине гор мерцание серебристого тумана. Я видел это же озеро под очаровательным блеском восходящего солнца; в лесах, в полях всё было счастьем и жизнью. Потом я описал ему грозовую ночь и вихрь, срывающийся с утёсов и бросающийся на волны. Я не забыл и тихих ночей, и тайных сборищ на мостах и узких переходах над пропастями. Я изложил свой план Шиллеру, и его воображение претворило в драму мои пейзажи и моих персонажей. Потом, так как у меня были другие работы и я всегда откладывал исполнение своих планов, я целиком отдал этот сюжет Шиллеру, и он написал свою чудесную поэму». Никогда, впрочем, Шиллер не проявлял такой богатой изобретательности, такого разнообразия, лёгкости, творческой мощи, как в эти годы. «Мария Стюарт», «Орлеанская дева», «Мессинская невеста» — каждый год приносит шедевр.
Чудесное соревнование! В свою очередь, Гёте тоже охвачен драматургической лихорадкой. Он поддаётся заразе. Он вновь берётся за «Фауста», отрывок которого был им опубликован в 1790 году. С другой стороны, любопытная книга «Мемуары Стефании Луизы де Бурбон-Конти, написанные ею самой», только что вышедшая во Франции, дала ему мысль написать историческую трилогию из эпохи революции. Но он закончил только первую часть, «Побочную дочь», сыгранную в Веймаре в 1803 году. Из действительных или вымышленных приключений героини, выдававшей себя за дочь герцога Бурбонского и герцогини Мазарини, Гёте, впрочем, сумел состряпать только бледную символическую драму. Общаясь с ним, Шиллер освободился от абстрактного и по его совету спустился с высот кантианства в долины истории, наполненные бряцанием копий и шпаг. Что же касается самого Гёте, то он, наоборот, от личного наблюдения, от научной точности поднялся до идеальных законов, до типов и обобщений, но вместе с тем начинал запутываться в тумане символизма. Его безличные герои назывались теперь герцог, король, отец, дочь. Как это не вязалось со старорежимной Францией, с её характерным обликом и трагической окраской, когда она, трепеща, поднималась от бурного ветра — предвестника революции.
«Благороднейшая скука», — говорила про эту драму госпожа де Сталь [117] во время своего первого пребывания в Веймаре. Она приехала при свете факелов в своей большой дорожной берлине в холодный снежный вечер декабря 1803 года. Гердер умирал, и настроение было мрачное. Это не важно! Слава писательницы опередила её приезд, и двор подготовлялся к тому, чтобы достойно встретить её.
На следующий день герцог устроил в честь гостьи обед в только что отстроенном новом дворце. Гёте был в Иене и получил приглашение явиться немедленно. Шиллер, окончательно поселившийся в Веймаре, был в тот же день приглашён во дворец. Ради торжественного случая он надел придворный мундир со шпагой на боку. Первый, кто встретил де Сталь в приёмной,
был именно он. Она впоследствии премило рассказывала Гёте об этой встрече:117
Сталь Анна Луиза Жермен де (1766—1817) — французская писательница; основные произведения: «О литературе, рассматриваемой в отношении к общественным учреждениям» (т. 1—2, 1800), «О Германии» (1810), романы в письмах «Дельфина» (т. 1—4, 1802) и «Коринна, или Италия» (т. 1—3, 1807).
— Я вхожу, вижу одного-единственного человека — высокого, худого, бледного, но в мундире с эполетами. Я принимаю его за командующего войсками герцога Веймарского и проникаюсь уважением к генералу. Он стоит у камина в мрачном безмолвии. Я же пока что прохаживаюсь по комнате. Но вот входит герцогиня и представляет мне моего незнакомца, возведённого мной в чин генерала, как господина Шиллера. В течение нескольких минут я не могу опомниться. — При этом она смеялась.
— Что же вы подумали бы обо мне, — отвечал Гёте, — увидев меня в таком же костюме?
— Ах, тут я не ошиблась бы. И потом, он бы чудесно вам подошёл, — прибавила она с выразительным жестом, — из-за вашей прелестной округлости.
Но не надо судить об их отношениях по дружескому и сердечному тону этого разговора. Гёте принял её холодно и сдержанно, и она это почувствовала. Он был очень озабочен переустройством Иенского университета, откуда только что ушли Фихте и Шеллинг, и не раз заставлял напоминать себе о возвращении в Веймар. «Если госпожа де Сталь пожелает меня видеть, милости прошу... Но мне пускаться в путь в такую погоду, наряжаться и появляться при дворе и в свете — нет, это совершенно невозможно». Герцог и Шиллер с женой настаивали, и Гёте, посылая всё к чёрту, должен был согласиться. Он не очень торопился встретиться с бойкой парижанкой, одарённой стремительной говорливостью и блестящим, но поверхностным умом. Словесным поединкам с нею, о которых ему прожужжали уши, он предпочитал привычный покой, свои рисунки, туфли и уголок у камина. Вернувшись из Иены, он не торопился и, встретившись с госпожой де Сталь во дворце, заперся дома под предлогом гриппа. Только месяц спустя он принял у себя знаменитую путешественницу, но и тут держался сдержанно и настороже.
Дело в том, что поэт только что прочёл очень повлиявший на него отзыв на французскую книгу «Подлинная и неизданная переписка Ж.-Ж. Руссо с госпожой Латур де Франкевилль и господином Дюпейром». Нескромные разоблачения госпожи Франкевилль жизни женевского философа заставили его опасаться подобных же о нём самом со стороны госпожи де Сталь. «Подумать только, — писал он 24 января 1804 года Шиллеру, — что наша милейшая гостья ещё сегодня с самым невинным видом уверяла меня в своём намерении опубликовать буквально каждое слово, услышанное ею из моих уст». Ничто не могло скрыться от любопытства этой француженки. А к чему было оповещать весь мир о существовании девицы Вульпиус?
К счастью госпожи де Сталь, двор оказался более гостеприимным. Для неё устраивались парадные вечера, и жена Кнебеля очень расхваливает обольстительность посланницы: «Она появляется на балах, одетая с большим вкусом, и прекрасно танцует, так как она вообще чудесно исполняет все обычаи высшего света — играет в вист, слегка играет на пианино и приятно поёт». Бывали также у герцогини Амалии во дворце Виттум и более интимные вечеринки. Там в простом, в стиле ампир, зале, где на печке с литыми гирляндами возвышался бюст Цицерона [118] , фрейлины и жёны камергеров собирались вокруг круглого стола. Они вязали при свете ламп и с восторгом слушали высокопоставленную парижанку. Она говорила им о Неккере, о Тальма [119] , о Жюльетте Рекамье и о блестящих приёмах на улице дю Бак. Она вставала с места, так как не могла усидеть в кресле у камина, и, оживлённая, раскрасневшаяся, с чёрными глазами, горящими под тёмными кудрями, протянув вперёд прекрасную обнажённую руку, красотой которой она вправе была гордиться, объясняла своим слушательницам нежное и раздирающее сердце благородство Расина. Но пусть её поймут как должно, — она отнюдь не презирала литературу их страны и, именно чтобы лучше постичь её, приехала сюда. Разве Бенжамен [120] не переводил ей лучшие стихи Гёте и Шиллера? В большой, задуманной ею книге — о, она воздаст им должное! Разве не пора вихрю германского романтизма пронестись над строгой правильностью французских садов? Так декламировала она, большими шагами пересекая комнату, и ослепляла благородных слушательниц потоками своего красноречия. Забывали о зиме, о смерти Гердера. Казалось, что пробуждаются от долгого оцепенения. Достаточно было ей появиться, как она начинала говорить, а говоря, восхищать своих слушателей.
118
Цицерон Марк Туллий (106—43 до н. э.) — оратор, адвокат, писатель и политический деятель Древнего Рима; его речи (в особенности против Каталины — «катилинарии» — и Антония — «филиппики»), трактаты («О государстве», «О законах») и письма — образцы стиля и классического литературного латинского языка.
119
Неккер Жак (1732—1804) — французский государственный деятель, глава ведомства финансов с 1777 г.
Тальм`a Франсуа-Жозеф (1763—1826) — французский актёр-трагик, в 1787—1791 гг. и с 1799 г. играл в театре «Комеди Франсез» (в 1791—1799 гг. — в Театре республики); его искусство сочетало строгость и простоту формы с эмоциональностью, экспрессией.
120
Бенжамен — Констан Ребекк Бенжамен де (1767—1830), французский писатель и политический деятель; друг госпожи де Сталь.