Гибель красных Моисеев. Начало террора. 1918 год

Еще когда латыши били из пушек по Трехсвятительскому переулку, Ленин разослал по районным Совдепам Москвы телефонограмму: «…выслать как можно больше вооруженных отрядов, хотя бы частично рабочих, чтобы ловить разбегающихся мятежников. Обратить особое внимание на район Курского вокзала, а затем на все прочие вокзалы. Настоятельная просьба организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить ни одного из бегущих. Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения непричастности к мятежу». 

8

Телефонограмма В.И. Ленина — не с нее ли списывались распоряжения Б.Н. Ельцина в октябре 1993 года? — дает возможность вернуться к разговору о необыкновенной удачливости Якова Блюмкина.

Когда пьяные латыши начали бить по отряду Попова из орудий, среди «мятежников» началась паника.

«Меня отвели в комнату другого здания, где я встретил Дзержинского, Лациса и других человек двадцать,— рассказывал задержанный в качестве заложника Петр Смидович. — В нашу комнату все время входили и выходили матросы и солдаты. Первые относились враждебно, сдержанно и молчаливо. Вторые, наоборот, много говорили и слушали и склонялись или становились на нашу сторону. Но здесь все время царила растерянность, обнаруживалось сплошь полное непонимание того, что происходило. С первыми орудийными попаданиями паника охватила штаб и совершенно расстроила ряды солдат и матросов. 

А после перехода в другое, менее опасное, как нам казалось, помещение не нас уже охраняли, а старалисьприходящие к нам группами солдаты у нас найти защиту от предстоящих репрессий» ^{224}.

И эсеры, и неэсеры начали тогда разбегаться.

Позабытый всеми Яков Григорьевич остался лежать с простреленной ногой во дворе лазарета.

Видимо, за пьянкой латышские стрелки не успели прочитать телефонограмму Ленина, и когда ворвались в Трехсвятительский переулок, главного героя мятежа они не узнали.

Или же — и это гораздо вероятнее! — не захотели узнать Блюмкина.

Блюмкина отвезли не в ВЧК, а в больницу, откуда он — с простреленной ногой! — ушел вечером 9 июля.

12 июля Яков Григорьевич уехал из Москвы.

В конце сентября, когда в Петрограде уже бушевал красный террор и чекисты без суда и следствия расстреливали тысячи ни в чем не повинных людей, Блюмкин спокойно жил в Гатчине, занимаясь, как он сам сообщает, исключительно литературной работой.

Его все видели по-разному.

Профессиональные троцкисты всегда подчеркивали его мужественность.

«Невероятно худое, мужественное лицо обрамляла густая черная борода, темные глаза были тверды и непоколебимы».

«Его суровое лицо было гладко выбрито, высокомерный профиль напоминал древнееврейского воина».

Поэты вспоминали о мордатом чекисте, ражем и рыжем, писали о его «жирномордости», о пухлых, всегда мокрых губах.

Его пытались романтизировать.

Николай Гумилев, например, с восхищением писал, что Блюмкин «среди толпы народа застрелил императорского посла».

Его пытались принизить, чтобы усилить омерзение, которое он вызывал у знакомых. У Анатолия Мариенгофа мы можем прочитать о слюне, которой Блюмкин забрызгивал окружающих.

Все было бесполезно…

Яков Григорьевич не нуждался в романтизации — даже голых фактов его биографии хватило бы на десяток приключенческих романов.

Опять-таки очень трудно, вернее, невозможно было усилить и негативное впечатление, которое он производил на окружающих…

Закончив свою «литературную работу», в начале ноября 1918 года Яков Блюмкин прибыл на Украину, где под именем Григория Вишневского включился в террористическую войну. Некоторые исследователи полагают, что это он готовил покушение на гетмана Павла Скоропадского.

Покушение не состоялось, поскольку одновременно готовилось покушение на самого Блюмкина. Киевские левые эсеры, подобно нам, не могли понять, как удалось человеку, чуть было не сорвавшему Брестский мир, уйти от большевистской пули.

Три боевика пригласили Блюмкина за город для «разъяснений» и выпустили в Якова Григорьевича восемь пуль. Но ни одна из них не попала в Блюмкина.

Столь же неудачным было и покушение в уличном кафе на Крещатике. Теперь в Блюмкина в упор расстреляли весь барабан револьвера, он упал с окровавленной головой, но и на сей раз остался жив.

В бессознательном состоянии его отвезли в больницу. Эсеры узнали, что Блюмкин жив, решили добить его и кинули фанату в больничное окно. Но Блюмкин успел выскочить из палаты за мгновение до взрыва.

Спасаясь от друзей эсеров, в мае 1919 года, когда на Украине была установлена советская власть, Блюмкин, как мы уже говорили, явился в Киевскую ЧК к своему корешу Мартину Яновичу Лацису.

С Блюмкина были сняты показания, и он — ну как тут снова не вспомнить слов Бабеля о верных в дружбе и смерти товарищах-чекистах, каких нет нигде в мире!—16 мая 1919 года, «учитывая добровольную явку и подробное объяснение обстоятельств убийства германского посла», был амнистирован Президиумом ВЦИК.

Тюремное наказание убийце германского посла заменили на «искупление в боях по защите революции». 

9

Искупал свою вину Блюмкин чекистом и по-чекистски.

Нет никакого сомнения, что он честно залил свою вину кровью расстрелянных им в подвалах ВЧК контрреволюционеров, среди которых было немало и его бывших товарищей по партии эсеров.

Есть свидетельства, что когда в 1920 году в Крыму по распоряжению Л.Д. Троцкого и Г.Л. Пятакова были расстреляны десятки тысяч пленных врангелевских офицеров, в организации этой беспрецедентной по жестокости акции, наряду с Бела Куном и Розой Самуиловной Землячкой (Залкинд), участвовал и Яков Григорьевич Блюмкин ^{225}.

Столь ревностное отношение к чекистским обязанностям смягчило даже сердце Железного Феликса.

Вскоре по рекомендации Ф.Э. Дзержинского решением орготдела ЦК РКП(б) Яков Григорьевич Блюмкин стал членом партии большевиков и был командирован в Северный Иран.

Там, выдавая себя за приятеля Троцкого и Дзержинского, он стал членом ЦК компартии Ирана и разработал план провозглашения в северных провинциях Гилянской Советской республики.

По окончании Гражданской войны Блюмкин учился в военной академии, пока нарком Л.Д. Троцкий не забрал его в свой комиссариат.

«У кондуктора, у чернорабочего, у любого советского служащего есть восьмичасовой рабочий день, охраняемый Кодексом труда…— писал тогда Блюмкин. — У Л. Троцкого этого дня нет. Его рабочий день переваливает за восемь часов и может быть в разгаре еще и ночью… На столе Троцкого военная тактика гениального чудака и балагура Суворова познала книжное соседство с тактикой Маркса, чтобы прихотливым образом соединиться в голове одного человека» ^{226} .