Гибель вермахта

Вследствие такого поворота дела, многие специальные вопросы развития структур вермахта получили более детальное освещение. К этим вопросам относится профессионализм руководства вермахта, система организации личного состава, военные игры, знаменитая система «поручений тактических задач» (Auftragstaktik). Много работ вышло по вопросам строительства вермахта и в целом немецкой армии с самого начала. После наполеоновской армии, о которой было написано больше книг, чем об армиях, ее победивших, вермахт является армией, которая, несмотря на свое поражение, вызывала со временем все растущее уважение со стороны своих прежних врагов. Немецкие историки, однако, в этой кампании превознесения вермахта участия не принимали — это были преимущественно американцы^{839}. Если американцы или англичане восхищались тем, как успешно вермахт одно время вел войну, несмотря на то что полной мобилизации ресурсов еще не было достигнуто, то для немецких историков в 80-е гг. удивительно узкая материальная база, на основании которой Германия решилась на войну за мировое господство, стала поводом для критики вермахта, а не для восхищения им. Наиболее известным из этих историков был Вильгельм Дайст^{840}. В Германии при бундесвере существует беспрецедентное для всех других армий мира учреждение — «военно-историческое ведомство», которое имеет своей целью, прежде всего, перевоспитание армии в демократическом духе. Во имя исполнения этой задачи «военно-историческое ведомство» ни на какие метания западной историографии в отношении оценок вермахта твердо, по-военному, не откликается. Это следует рассматривать как один из аспектов впечатляющего немецкого покаяния после Второй мировой войны.

Что касается нашей страны, то ее историография и общественное мнение долго находились в тисках идеологических подходов к оценке вермахта, а ныне они находятся в переходном состоянии, характеризующемся потоком разного достоинства публикаций на тему вермахта и полярными позициями в оценке каких угодно проблем из этой области. Это переходное состояние и полярность подходов, кажется, должны продлиться Довольно долго, ибо, помимо причин идеологического свойства, для нашего общественного мнения большое значение имеет и то, что раны, нанесенные нашей стране Великой Отечественной войной, еще долго не заживут (если это вообще произойдет). Поэтому достижение какой-то общеприемлемой дистанции к предмету разговора в обозримом будущем просто невозможно. Несмотря на это, автор выражает надежду, что его попытка набрать таковую дистанцию по отношению к истории немецких вооруженных сил во Вторую мировую войну будет воспринята читателем с пониманием сложности и неоднозначности оценки проблем, с ней связанных. Оценивая функции историка, английский ученый Джон Тош отмечал, что противостояние морально или социально мотивированным ложным истолкованиям истории — важнейшая задача науки. В этой роли историка можно уподобить окулисту, удаляющему катаракту. С тем, правда, различием, что если пациент радуется исправлению своего зрения, то общество может быть глубоко привязано к неверному взгляду на историю, и этот «историк-окулист» может оказаться объектом критики или недовольства^{841}.

Особенно тяжело набрать дистанцию по отношению к вопросу о моральной вине — проблема моральной вины и моральной (не политической — она ясна) ответственности за войну — это большая и, кажется, неразрешимая проблема; она состоит в определении границы между «нормальными» или «неизбежными» издержками большой войны и преступлениями Гитлера. В принципе, задачу можно решить, если не идеологизировать прошлое, но трезво, конкретно и здраво оценить его. Так, по единодушному мнению историков, впервые международный суд по рассмотрению военных преступлений собрался в немецком городе Брейзахе в 1474 г., когда 27 судей Священной Римской империи предъявили Петеру ван Хагенбаку обвинение в «попрании законов Божеских и человеческих», выразившихся в том, что он позволил своим войскам насиловать, грабить и убивать. Ван Хагенбак был признан виновным, приговорен к смерти и казнен. Законы войны зародились задолго до этого суда, в их основе лежали два фундаментальных принципа — принцип необходимости и принцип гуманности. В соответствии с первым, позволительно делать все, что необходимо для достижения победы над врагом. Согласно второму, действия, причиняющие страдания без необходимости, запрещены^{842}.

Нюрнбергский трибунал чересчур криминализировал войну; при такой постановке вопроса довольно сложно установить, где, собственно, граница между военным долгом солдат вермахта и с какого момента они должны были проявить неповиновение. Получается, что Гитлер, начиная войну, никакого преступления не совершил — он его совершил, проиграв войну. Вообще, если война — это преступление, то о каких нарушениях законов войны можно говорить? Если эти законы есть, — а они есть, — значит война — это законное и обычное в истории дело. К законам войны относится Женевская конвенция о военнопленных, которая, впрочем, была ратифицирована не всеми государствами. Воздушная война, которую союзники вели против немецкого гражданского населения, противоречила Гаагским соглашениям о правилах войны. Эти варварские бомбежки немецких городов также являлись нарушением правил войны, и непонятно, почему эти преступления никаким международным санкциям не подлежали. В первые годы Второй мировой войны, до того, как участие в боевых действиях приняли США, президент Франклин Д. Рузвельт осуждал бомбардировочные рейды Люфтваффе, ссылаясь на положения Второй Гаагской конвенции 1899 г. о запрете «штурма или обстрела из любых видов оружия городов, деревень, населенных пунктов или зданий, не являющихся узлами обороны». Впоследствии, когда эти методы стали применять союзники, президент хранил молчание. На Нюрнбергском процессе Герингу было предъявлено обвинение в бомбардировках, повлекших за собой разрушение Варшавы, Роттердама и Ковентри. Геринг отвел эти обвинения, заявив, что Варшава — крупный железнодорожный узел — с точки зрения военной целесообразности была подвергнута бомбардировке правомерно; в Ковентри находились оружейные предприятия, а уничтожение Роттердама произошло по ошибке, вызванной нарушением связи с сухопутными частями^{843}. За Нюрнбергским процессом над главными нацистскими преступниками последовало 12 других процессов — над второстепенными преступниками и при американской режиссуре. Параллельно и в СССР проходили процессы над военными преступниками. Два наиболее значительных из них — это Минский и Киевский (в начале 1946 г.). Минский процесс завершился 14 смертными приговорами. Эти суды были организованы сталинской юстицией как показательные и весьма сомнительно, что они соблюли необходимую дистанцию по отношению к осужденным, а также объективно рассмотрели все обстоятельства…

Так, в 1996 г. некий обер-ефрейтор вермахта, осужденный на Киевском процессе 1946 г., был реабилитирован одним из судом Российской Федерации^{844}.

В принципе, в войну разные военачальники в разных армиях по-разному относились к грабежам, насилию и мародерству своих солдат — иногда со всей строгостью, так как эти эксцессы нарушали дисциплину и снижали боеспособность войск, иногда попустительствовали им, если дисциплине ничего не грозило. Последнее имело место не из-за злодейства командиров, а потому что война сама по себе убийство. Фрейд писал, что во время войны снимается обычный запрет на убийство человека человеком, что создает психологическую ситуацию тревоги и исключительности. После войны, когда этот запрет восстанавливается, преступления, совершенные во время войны, втихомолку и с общего согласия амнистируются: все хотят быстрее забыть этот ужас и скорее вернуться к нормальной жизни. Таким образом, массовые расстрелы солдатами вермахта заложников в партизанскую войну, бомбардировки жилых районов, резня военнопленных в пылу сражения, затопления пассажирских судов в подводной войне — это преступления такого рода, которые после войны все стремятся забыть, ибо нелепо наказывать людей, которых послали убивать, за убийство… После окончания Второй мировой войны победители, забыв эту мудрость, совершили крупную ошибку. Они представили дело таким образом, что в военных преступлениях виноваты только побежденные — ныне отчетливо видно, что это не так, поскольку во время войны преступления совершали все. Помимо шока и отвращения при рассмотрении тех или иных военных трагедий, объективный историк испытывает и шок узнавания, поскольку война со всех сторон — сама по себе преступление. Недаром говорится, что «всякая история — это переговоры между известным и неизвестным»^{845}.

Вскоре после окончания Второй мировой войны последовательный и твердый противник нацизма Карл Ясперс опубликовал книгу «Вопрос о германской ответственности» (М., 1999). В этой книге Ясперс различал четыре категории виновности — уголовную, политическую, моральную и метафизическую.

Уголовная ответственность состоит в объективно доказанных действиях, нарушавших недвусмысленные законы. Инстанцией является суд, который с соблюдением формальностей точно устанавливает состав преступления и применяет соответствующие законы. Эта категория виновности позволяет избежать возложения ответственности на всех немцев: убийства совершали не все немцы как народ, а конкретные люди, которые и должны быть наказаны. Если будут наказаны конкретные люди, бремя ответственности не будет тяготеть над всеми. Кроме того, возложение ответственности на всех ведет к размыванию вины: если ответственны все, значит, никто не ответственен…

Политическая виновность, по Ясперсу, состоит в действиях государственных мужей и в принадлежности к гражданам определенного государства, в силу чего каждый человек должен расплачиваться за последствия действий этого государства, под властью которого он находится и благодаря укладу которого существует. Ответственность за последствия деятельности этого государства несут все без исключения граждане, ибо каждый из них разделяет ответственность за то, как ими правят. Даже в том случае, если кто-то из них не одобрял действий государства и, может быть, даже безуспешно старался не допустить этих действий, он все равно должен отвечать за последствия поступков своих лидеров.

Моральная виновность заключается в ответственности за действия, которые человек совершил; это касается и политических, и военных действий. Нельзя просто сказать — «приказ есть приказ». Любой поступок должен быть морально оценен.

Метафизическая ответственность, в понимании Ясперса, базируется на «солидарности между людьми как таковыми, которая делает каждого ответственным за всякое зло, за всякую несправедливость в мире, особенно за преступления, совершаемые в его присутствии или с его ведома. Если я не сделаю, что смогу, чтобы не допустить их, я тоже виновен. Если я не рискую своей жизнью, чтобы предотвратить убийства других, но при этом присутствую, я чувствую себя виновным, и никакие юридические, политические или моральные объяснения тут не подходят. То, что я продолжаю жить, когда такое случилось, ложится на меня неизгладимой виной». Метафизическая ответственность в трактовке Ясперса отличается от вины моральной тем, что распространяется не только на совершенное, но и на не совершенное человеком^{846}.

Встает вопрос, а как вообще отделить преступление от исполнения воинского долга, от выполнения приказа? Это почти неразрешимое противоречие — его можно разрешить только путем постепенного и настойчивого распространения убеждения, что послушание, дисциплина — это важные элементы военной организации, но и они должны иметь свои границы, ориентированные на моральные нормы и моральный инстинкт. Эту мысль точно выразил один прусский генерал в наставлении молодому штабному офицеру: «Господин офицер, Вы для того и назначены прусским королем в Генштаб, чтобы научиться тому, чтобы чувствовать, когда не нужно исполнять приказ»^{847}. В вермахте же преобладали офицеры, морально почти полностью индифферентные. Вместе с тем не следует терять историческую перспективу и забывать, что Гитлер после 1933 г. с сенсационной легкостью смог унифицировать самое мощное в Европе рабочее движение, профсоюзы, государственную бюрократию, демократические партии (в Германии была довольно значительная демократическая традиция), церковь, но армия ему доставила массу хлопот. Как справедливо указывал известный английский знаток истории вермахта Тревор-Роупер: «Принудительными отставками и новыми назначениями Гитлер долгое время добивался только частичного успеха»^{848}. Генералы, однако, не в состоянии были устоять перед действительно сенсационными и действительно яркими военными победами — самыми значительными в современной военной истории, учитывая соотношение наличных сил и ресурсов.

Во взаимоотношениях вермахта и нацистского государства в 1933–1945 гг. часто происходили серьезные перемены, которые видны были в различных сферах — во внешней политике, во внутренней политике, в политике вооружений, которые были особенно важны для вермахта. Еще важнее для вермахта было отношение к Гитлеру, растущее влияние которого совершенно отстранило военную элиту от принятия главных решений, — она стала послушным инструментом в руках диктатора. Там же, где появлялась какая-либо оппозиция диктатуре, она исходила в основном от старшего поколения офицеров, но оппозиция эта была скорее тактического плана, но не принципиального — большинство офицеров было благодарно Гитлеру за то, что он вернул армии ее место в обществе. Разность подходов стала ясна значительно позже: если военное руководство в стремлении к ревизии Версальских установлений исходило из долгосрочных планов восстановления армии, то гитлеровская политика ремилитаризации исходила из конкретного стремления к завоеванию «жизненного пространства» на Востоке. Конфликта, однако, от различия установок не произошло.

Один из активистов Сопротивления, Гельмут фон Мольтке, уже в 1942 г. назвал войну на Восточном фронте «гигантским преступлением»^{849}. Следовательно, и вермахт — это собрание преступников? Как институт государства, вермахт виноват в преступлениях нацистского режима и несет ответственность за эти преступления, но вопрос в другом — насколько должны нести ответственность солдаты вермахта? На этот вопрос вряд ли может быть дан определенный ответ, поскольку при такой постановке вопроса все становится слишком большим, слишком огромным для определенности и ясности: пространство, время, число действующих лиц и жертв. Только в 1941 г. на Восточном фронте у вермахта было 12 армий и 3 армейские группы, которыми руководило несколько тысяч офицеров. Среди них также были разные люди — такие, как участники Сопротивления Хенинг фон Тресков или Рудольф фон Герсдорфф, прекрасно представлявшие себе последствия расовой войны нацистов. Были и такие, как фельдмаршал Рейхенау, активно поддерживавший нацистов. Хотя нацистской верхушке довольно быстро удалось склонить вермахт на свою сторону, процесс нацистской унификации армии не был доведен до конца; для многих вермахт был возможностью «внутренней эмиграции». Гитлер это прекрасно осознавал и рассматривал войну с СССР как воспитательный процесс, в ходе которого должна была произойти желанная радикализация офицеров и солдат. Война имеет свою внутреннюю логику развития, от воздействия которой не многим удалось ускользнуть: лишь настоящие патриоты и герои (а героизма нельзя требовать от всех), такие, например, как участники группы Сопротивления «Белая роза» — смогли выразить свое отношение к происходящему. Остальные вынуждены были следовать требованиям воинской дисциплины, а также таким важным на войне понятиям как товарищество, взаимопомощь, патриотизм. Но, прежде всего, всем правила страшная война — даже в высшей степени идеологизированное советско-германское противостояние было в конечном счете просто войной. Фронт представлял собой ту ось, вокруг которой вращалась вся солдатская жизнь: по уши в грязи, на грани истощения физических и духовных сил солдаты с обеих сторон фронта переживали войну как непрерывную цепь лишений, жестокости, смертей. Это поведение солдат само по себе было вынужденным и не представляло собой нарушения «правил войны» или международного права. События в войну развивались столь драматически и напряженно, что в их круговорот был вовлечен и вермахт, солдаты и офицеры которого постоянно стояли перед выбором между долгом и моральными соображениями, между родиной и справедливостью по отношению к другим народам. На деле многие ценности одинаковы: важны и справедливость, и свобода, и равенство, но мы не можем иметь все сразу, поскольку справедливость не всегда совместима с милосердием, христианские добродетели несовместимы с доблестями древних римлян. Привести мир в гармоническое единство и согласие очень тяжело и в нормальных условиях, а в войну это сделать чрезвычайно трудно, скорее всего, просто невозможно. Должно быть ясно только одно — никакие идеалы не стоят человеческой жизни, по крайней мере, жизни другого человека.