Гипсовый трубач

— А пакт тут при чем? — опешил писатель.

— Не знаю… Странные они все-таки, европейцы. И ладно. Главное — отстала! Теперь надо было избавиться от Вадика. Когда я слышала его шаги в прихожей, меня начинало тошнить. Рядом с ним я чувствовала себя засахарившимся подарочным зайцем, которого забыли съесть. План я разработала заранее, зная, что Вадик регулярно запирается с Нелли в фотолаборатории. Я сделала, как и положено шпионке, дубликат ключа.

— Зачем? — удивился автор «Знойного прощания». — Неужели нельзя было…

— Нельзя! Вы не знаете Вадика. Во-первых, по-своему он любил меня, а во-вторых, ему страшно нравилось жить в моей квартире на Плющихе и ездить на дедушкину академическую дачу в Кратово. Он бы ни за что не отвязался. Провинциалы вообще народ приставучий и трудновыводимый!

— Это верно! — согласился Андрей Львович, вспомнив Веронику.

— Когда, осторожно отперев дверь, я вошла в лабораторию, то обнаружила в тусклом красном свете забавную картину: Нелли стояла на коленях и, казалось, надувала большую резиновую куклу, удивительно похожую на моего мужа. Вадик смотрел вверх и морщился, словно мучительно вспоминал чью-то забытую фамилию. Я невольно отметила, как он располнел и округлился за годы нашего брака. Завидев меня, девушка взвизгнула и, хватая одежду, умчалась. Он сначала потерял дар речи, а потом сказал, заикаясь: «Это не я!» Пока оформляли развод и лечили Вадика, пытавшегося отравиться химикалиями, я размышляла, чего теперь хочу от жизни. И поняла: я хочу стать богатой и независимой. Я не желала, как мой дедушка, сначала дружить с Вавиловым против Лысенко, а потом с Лысенко против Вавилова только ради сохранения академической дачи. Не желала, как моя мать, всю жизнь трепетать, что очередной главный редактор попрет ее из эфира. Я готова была отнять, украсть, убить, но любой ценой разбогатеть, а значит — получить независимость! Это стало моим новым наваждением! Тут и подвернулся Лапузин. А сколько времени?

— Без пяти десять…

— Я должна срочно звонить адвокату. Вы его видели! Но мы с вами обязательно продолжим нашу роскошную беседу. Вы завтра здесь? Никуда не уезжаете?

— Вообще-то мы собираемся с Дмитрием Антоновичем к одному серьезному человеку — отстаивать «Ипокренино». Но вряд ли завтра. А вы позвоните из моего номера! Я выйду… Потом еще посидим. Вино вот осталось… — неуклюже предложил Кокотов.

— Нет, нет, у этого вина слишком грустное послевкусие… Спокойной ночи! Я тоже завтра никуда не еду. Видите, как много у нас общего! И помните, Андрюша, вы герой моих первых эротических фантазий!

С этими загадочными словами она поцеловала его в щеку и ушла. Андрей Львович, допив кислое бордо, долго ворочался, стараясь как-то примирить свое новое знание о Наталье Павловне с неодолимым влечением к ней. Большеротая пионерка, сбежавшая от безответной любви в луга… Юная шпионка, умиравшая в объятьях спортивного кокаиниста… Голова профессора Доуэля, вышедшая из великодушия замуж за жадного фотографа… Наконец, грустная лесбиянка, хотевшая усыновить мадагаскарского младенца… И всех этих мысленных Обояровых он старался совместить и упрятать, как в большую матрешку, в нынешнюю, красивую, мудрую, тонкую, манящую Наталью Павловну, которая вдруг оказалась Железной Тоней. Писатель нежно отобрал у нее пистолет, чтобы «голая прокурорша» не застрелилась, и стал закапывать оружие в землю — все глубже, глубже и глубже… Из ямы его вытащил звонок внутреннего телефона:

— Алло, коллега, поздравьте меня! Я только что взял Керчь! — пьяным голосом доложил Жарынин.

Глава 55 Игровод и писодей

Утром дверь номера с грохотом распахнулась, и в комнату вшатнулся Жарынин, не то чтобы пьяный, но и трезвым назвать его никто бы не отважился. Он был бледен, слегка неверен в движениях, но одет с той тщательной аккуратностью, с какой обычно одеваются, выйдя из долгого неряшливого запоя. Режиссер, если сказать по совести, находился в том особенном состоянии, когда организм и алкоголь, устав друг от друга, затаились до выяснения.

— Па-адъем! — по-казарменному рявкнул незваный гость и сорвал с писателя одеяло.

— А что случилось?

— Звонил Вова из Коврова. В двенадцать нас ждет сам Скурятин. Собирайтесь!

— А где Розенблюменко? — поинтересовался Кокотов, поднимаясь с постели и чувствуя в теле бодрую оторопь.

— Бесчувствует, — ответил соавтор в несколько странной манере, что, впрочем, объяснялось вчерашним излишеством. — Ну и как ваше свидание?

— Откуда вы знаете?

— Я знаю всё! Ох, смотрите, Кокотов, она опасная женщина и большая специалистка по сравнительному членоведению!

— Прекратите! Как вы смеете! Я никуда с вами не поеду! — Андрей Львович возмутился настолько, что снова улегся на кровать.

— Может быть, вы и сценарий писать со мной не станете?

— Если будете продолжать в подобном тоне, не стану! — твердо ответил сочинитель женских романов.

— И не надо! Влюбленный соавтор так же бесполезен, как снайпер с конъюнктивитом. Вставайте, нас ждет Скурятин!

— Только ради стариков… — буркнул писатель, ища ногами тапочки.

— Не гневайтесь, коллега! Умывайтесь поскорей! Я желаю вам добра! Поверьте, есть женщины-мышеловки: сунулся — и конец!

— Вы мне завидуете! Наталья Павловна — очень интересный человек! — отозвался автор «Кандалов страсти», от досады выдавливая на зубную щетку пасту со щедростью авангардного живописца.

— «Интересный человек»? Так обычно говорят о даме, когда оч-чень интересуются ее гениталиями.

— Опять?!

— Молчу! Слушайте, Львович, а как вам выражение «гений талии»?

— Где-то уже слышал.

— Я тоже. Ненавижу этих всех экспериментаторов, которые играют словом, как дурак соплей!

— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался писатель, не вынимая щетку изо рта.

— Да всех! Ну этого хотя бы, который задохся в шкафу…

— Прыгов?

— Да, Прыгов. Это ж надо придумать, чтобы тебя в шифоньере на тридцатый этаж тащили! Пер-р-рфоманс!

— Не в шкафу, а в комоде.

— Какая разница! Уж лучше бы сразу в гробу понесли. Идиот! А все ваш Хлебников виноват! Бормотун он, этот ваш Хлебников, и псих!

— При чем тут Хлебников? Мы с вами о Хлебникове еще слова не сказали! — возразил Кокотов, вытираясь древним, как Туринская плащаница, полотенцем.

— Бросьте! Знаю я вас, баюнов! Как, кстати, Велемирка называл зрителей в театре, вы помните?

— Помню, — подтвердил писатель, освежаясь новым одеколоном.

— Врете, не помните!

— «Зенкопялы».

— Верно! А театр он называл «деюгой».

— Нет, «деюгой» он называл драму, а театр — «зерцогом». Оперу — «голосыней». Балет — «прыжкиней». Оперетту — «плясопевой», — доложил, выходя из ванной, Андрей Львович. Лорина Похитонова страстно увлекалась Председателем Земного Шара и часто, в минуты послесодрогательного покоя, рассказывала ему о своем кумире.

— А кинематограф? Как он называл кинематограф?

— Его он, кажется, никак не называл, — засомневался Кокотов, распечатывая свежую рубашку.

— А если «лучезрелище»? — воскликнул режиссер с нетрезвым восторгом. — Нет, «лучигрище»! Как? Давайте с этого дня будем называть кинематограф «лучигрищем», и никак иначе. Договорились?

— Я подумаю. А как будет в таком случае «режиссер»?

— Ну, если актер у Велемирки — «игрец», режиссер будет «игродум».

— Нет, игродум — это скорее теоретик театра, вроде Станиславского, — не согласился Кокотов.