Гипсовый трубач
Шрифт:
— Занятно, — сухо отозвался Кокотов. — Но прошу вас больше меня по пустякам не перебивать!
— Извините, коллега, замечтался.
— Итак, Бориса хотят убить, и, конечно, не одноклассники. Он кому-то мешает, очень мощной структуре. Возможно, власти…
— Это вы бросьте! Нашей власти мешает только народ.
— А если он решил пойти в политику, в Кремль? — предположил писодей.
— Посадят за неуплату налогов. Нет, его хочет убрать конкурент!
— Согласен. И тут начинается самое главное. Конкурент должен найти исполнителей, очень серьезных.
— Самые серьезные — это «Киллвипсервис». Кстати, обратите внимание, каков язык этих ханжей англосаксов! Словно нарочно приспособлен к тому, чтобы красоты речи не отвлекали от зарабатывания
— Слово… — пробормотал Кокотов.
— Какое слово?
— «Служба ликвидации особо влиятельных особ» — сокращенно «СЛОВО».
— Гениально! Малая Никитская. Доходный дом начала двадцатого века, давно избавленный от коммуналок и выкупленный под офисы. Рядом с тяжелой дубовой дверью дюжина золотых табличек, а среди них затерялась скромнейшая, с деликатными буковками: ЗАО «СЛОВО». Небольшой офис на четвертом этаже, куда поднимает старинный лифт с кованой решеткой в стиле ар нуво. В офисе обстановка дружной частной редакции: молодые интеллектуалы сгрудились над столом, заваленным фотографиями Бориса, газетными вырезками, журналами с его интервью. Есть там и «Умный рынок», который принесла домой Варя. Первое впечатление — они срочно готовят к печати книгу о нашем герое. Или же собирают на него досье, чтобы продать конкурентам. Они, кстати, так его и называют: «наш герой». «А что там наш герой? Что нового у нашего героя?» До самого последнего момента мы не догадываемся, что это убийцы. И только…
— Может быть, вы откроете дверь и выпустите меня? — сварливо перебил обиженный писатель. — Я вам, кажется, здесь совсем не нужен!
— Молчу, молчу!
— Значит, главная задача убийц — выманить Борю в такое место, где он окажется беззащитен, а охрана беспомощна. И ребята из «СЛОВА», тщательно изучая его жизнь с самого детства, узнают и про Юлию, и про их первую любовь…
— А может, нам вообще снять фильм про первую любовь? — мечтательно перебил Жарынин, открывая последнюю бутылку пива. — Знаете, от того, как обошелся человек со своей первой любовью, зависит, в сущности, его судьба. Если предмет желания остался холоден и недоступен, мужчина потом всю жизнь суетливо добивается женщин, панически боясь отказа. Если первая любовь оказалась взаимной, подхватила, понесла, но постепенно иссякла и отпустила, мужчина потом спокоен, уверен в себе и срывает женщин по обочинам жизненного пути, как травинки для чистки зубов. Если же первая страсть по какой-то причине оборвалась на взлете, в момент самых разгоряченных иллюзий, он возвышенно страдает, свято веря, что потерял главное в жизни, лишился единственного возможного счастья. Прерванная любовь — это прекрасно! Как раз наш случай.
— А если первая любовь окончилась браком? — осторожно спросил Кокотов.
— Это самое неприятное. Искусство такого не прощает. Сколько талантов погубил ранний счастливый брак! Но извините, я снова вас перебил!
— Я уже почти все сказал. Убийцы хотят выманить Бориса с помощью Юли. Но как заставить нашу печальницу позвонить изменщику? Очень просто: они втягивают Костю в провальный бизнес, дают денег на открытие частной дефектологической школы, а потом включают счетчик и подсказывают: пусть твоя жена брякнет своему разбогатевшему другу юности. Они уверены: встретившись, бывшие любовники обязательно пойдут к гипсовому трубачу. Разумеется, ребята из «СЛОВА» не требуют: ты, мол, нам его вымани, а мы убьем. Объясняют иначе: нам надо с ним серьезно поговорить, а он недоступен, окружен охраной.
— Неплохо, коллега! А если усложнить? Костя догадывается, что Бориса хотят убить, и в нем просыпается мстительное чувство неудачника, который вырастил неродную дочь и двадцать лет имел в постели обломок чужой любви. А?
— Возможно…
— И вот после «Золотого трепанга» наша парочка едет к гипсовому трубачу.
— А в шале они уже не
едут?— Нет. Теперь все гораздо серьезней. Юля хочет признаться Борису, что Варя — его дочь.
— Она же не хотела!
— Слушайте, Кокотов, Пушкин не отвечал за свою Татьяну. Почему я должен отвечать за Юльку? Не хотела — и вдруг захотела. Что вы, женщин не знаете?! Но сказать она ничего не успела. Они вышли из бронированного джипа, охрана, конечно, оцепила школьный сад, но влюбленные только успели подойти к гипсовому трубачу и взяться за руки… Раздался страшный взрыв, Тр-ра-ах! Под пьедестал была заложена бомба, как под Кадырова, помните?
— А я думал, снайпер…
— Снайпер убьет только Борьку, а мне надо, чтобы погибли оба.
— Зачем?
— Не понимаете?
— Не понимаю.
— Они не смогли быть вместе в жизни, но соединились в тротиловом огне. Навсегда. А концовка знаете какая?
— Теперь не знаю.
— Мы снова видим их роковое свидание двадцатилетней давности. Юля, почуяв измену, стремительно уходит прочь, но Борис ее догоняет, обнимает… И она, не выдержав, оттаяв, признается: «У нас будет ребенок!» Он подхватывает ее на руки и кружит, кружит вокруг гипсового горниста, который трубит в ночное небо гимн любви, верности и материнству. Но я сниму так, чтобы до конца никто так и не понял… Что это было? Предсмертная греза, реальность или потустороннее воздаяние, когда душам разрешено исправить только одну, но самую большую земную ошибку? И они ее исправляют! Уф-ф-ф… Кокотов, я вами доволен!
— Неужели?!
— Да, вы заслужили краткосрочный отпуск. Сегодня гуляйте, а завтра садимся писать поэпизодный план. Ступайте! Нет, стойте, налейте мне на прощанье! — Игровод кивнул на бутылку с веткой укропа. — И не лезьте к ней сразу! Лапузина очень непроста! А лучше, друг мой, женитесь на Вальке! Вам уступлю. Такой женщины вы нигде не найдете: чистоплотная, преданная, страстная… Ну, сами же теперь знаете! Сен-Жон Перс говаривал: «Женское одиночество — это Клондайк». А как она готовит сациви с кедровыми орехами! Просто фантастика!
— Я подумаю… — пообещал счастливый писодей и поднес соавтору рюмку трясущимися от радости руками.
Глава 71
Изгнание из «люкса»
Вырвавшись от соавтора, Кокотов чуть не зашиб дверью Огуревича, который с суицидальной решимостью во взоре топтался возле «люкса», не осмеливаясь войти. Его щеки, обычно крепкие и мускулистые, дрожали, как потревоженный студень, а глаза удивительным образом смотрели сразу во все стороны.
— У себя? — скорбно спросил директор.
— Не совсем! — хихикнул Андрей Львович.
В предвкушении свидания им овладело шкодливое ребячество, переходящее в нервную дрожь.
— Что же делать?!
— А что случилось?
— Меделянский вернулся. Это его «люкс», — жалобно доложил торсионный скиталец и осторожно добавил: — К тому же, Дмитрий Антонович не справляется…
— Вот оно что! Ну, тогда я бы на вашем месте, прежде чем войти, заглянул в будущее. Мало ли! У него в трости спрятан кинжал! — совершенно серьезно сообщил писодей и, внутренне хохоча, бросился в свой номер.
Нервно сверяясь с часами, он быстро оделся именно так, как и мечтал в неволе, заменив в последний миг черную сорочку на голубую. Облагородившись струей нового одеколона, автор «Кентавра желаний» уже через несколько минут молодыми скачками мчался к дальней беседке, вспугивая стайки ветеранов, потянувшихся к ужину. Суровый Агдамыч (он вымогал у организма алкоголь, сидя на скамье имени Бабеля) с удивленьем посмотрел вслед писателю, который бежал, как индеец, с одеялом на плече.
Всё: и закатное красное солнце, и бронзовые купы деревьев, и зеркальные потемки прудов, и летящий под ногами крапчатый асфальт, и черная колоннада парка, и серно-желтые поганки на полусгнивших колодах, — все промелькнуло перед Кокотовым в один миг, как жизнь — перед внутренним взором самоубийцы. Ровно в 18.30 он, тяжело дыша и держась за сердце, стоял у дальней беседки.