Гипсовый трубач

Глава 47 По дороге в труполечебницу

Жарынин, расспросив соавтора, где находится клиника «Панацея», повез его в центр. Заметно посвежев от хорошего завтрака и обещанной встречи со Скурятиным, он великодушно объяснил, почему ему категорически разонравилась история про Леву и Таю.

— Поймите, Андрей Львович, в искусстве всегда должна быть обида! Всегда. Но мелкое, дежурное искусство обижается только на свое время. А большое, настоящее искусство обижается на вечность!

— Это ваш Сен-Жон Перс сказал?

— Конечно же он, златодумец! В нашем с вами сюжете нет главного — обиды на вечность. Ну нет ее — и все тут! Есть только ябеда на советскую власть. А сегодня, коллега, быть антисоветчиком так же неприлично, как в семнадцатом — монархистом. Есть вещи, на которые думающий человек просто не имеет права.

— Например?

— Ну-у… Портреты Хемингуэя, Энштейна или Чаплина в квартире.

— Почему-у-у?

— У вас в доме были мраморные накомодные слоники?

— Нет. Мама считала это мещанством.

— Во-от, и правильно считала. Хэм, Энш и Чап — те же накомодные слоники, только для…

— …образованцев! — подсказал Кокотов.

— Слушайте, коллега, прошу вас, не повторяйте глупости вслед за писателем, которому обида на Советскую власть заменила талант. Кто он сам-то был? Прожил двадцать лет в Америке — и английского языка толком не выучил. Образованцы придумали Т-34, атомную бомбу сработали и в космос слетали. Всем бы таких образованцев! Образованец в сто раз лучше, чем интеллигент!

— Ну, вы скажете!

— Скажу! Поймите, в каждом человеке есть инстинкт саморазрушения, но приличные люди с этой тягой борются: кто верой, кто работой, кто любовью. И только интеллигенты хотят навязать свою саморазруху обществу. Я бы интеллигентов кастрировал…

Некоторое время ехали молча. Жарынин хищно смотрел на запруженную машинами улицу, а писатель думал о том, как бы стал жить, если бы его вдруг кастрировали. Интересно, влекла бы его в этом прискорбном случае Наталья Павловна хотя бы умственно, или же совсем не волновала.

— Не бойтесь, вы не интеллигент! — словно проникнув в думы соавтора, ухмыльнулся режиссер.

— А Фил Бест — интеллигент или образованец? — спросил Кокотов, чтобы вернуться к разговору о синопсисе, но не напрямую, а с заходом.

— Конечно интеллигент! Посмотрите, что он с Тонькой сделал!

— А в сюжете про голую прокуроршу есть обида на вечность?

— О! Еще какая!

— Так в чем же дело?

— Я уже думал. Не получится.

— Почему?

— Не успеем. Знаете, сколько желающих? Если Сурепкин не продешевит и отдаст историю самоубийства жены за хорошие деньги надежному продюсеру, то сможет выкупить назад свою стоматологическую клинику. У моего мистера Шмакса таких денег, увы, нет…

— А если у нас вообще не получится обидеться на вечность? — усомнился писатель.

— Тогда мы пойдем другим путем — снимем фильм про расчисленный хаос бытия.

— Как это?

— Когда-нибудь расскажу. Но мне хочется чего-то другого!

— Например?

— Ну, допустим, человек узнает вдруг о своей смертельной болезни и решает убить давнего врага, отобравшего, скажем, любимую женщину…

— А при чем тут смертельная болезнь? — вздрогнул Андрей Львович, тронув нос. — Это обязательно?

— Нет, не обязательно. Это я так, к слову… — успокоил Жарынин. — Но меня, знаете, всегда интересовало, почему люди со смертельным диагнозом никогда не мстят своим врагам, чтобы хоть напоследок добиться справедливости? Розовощекие маньяки с прекрасным гемоглобином постоянно кого-то крошат из помповых ружей, а безнадежные доходяги, которым и терять-то нечего, кроме истории болезни, не прикончили на моей памяти ни одного мерзавца! Почему?

— Потому что они думают о вечности, о покое…

— А вы что — хотите после смерти отдохнуть, как мамонт в мерзлоте?

— Я бы предпочел прогуливаться по вечнозеленому саду! — съязвил автор «Полыньи счастья».

— Один или с Лапузиной?

— Вдвоем интересней!

— Нет, мой друг, не прогулки вас ждут за гробом, а упорный труд! Мне, знаете, иногда кажется, на том свете мы все будем работать над ошибками.

— В каком смысле?

— В прямом. Допустим, вы умерли…

— Не надо так говорить! — вскричал Кокотов.

— А чего вы испугались? Между прочим, есть такая примета: если кто-то из съемочной группы откинулся, фильм непременно будет иметь успех!

— Вы это уже говорили!

— Повторение — мать учения.

— Да идите вы к черту! — взорвался несчастный литератор.

— Ну хорошо, хорошо! Допустим, умер я. И попал, разумеется, в рай…

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Мне кажется, церковь не приветствует любовь втроем.

— Церковь приветствует любовь к ближнему, а способы этой любви и количество ближних можно выбирать по своему усмотрению. Не зря же нам дарована свобода воли!

— Ну знаете, Дмитрий Антонович!

— Оставим этот богословский спор! Вы не Иоанн Златоуст, а я не Фома Аквинский. Допустим, я попал в чистилище…

— У православных чистилища нет. Это выдумки католиков, — тонко заметил Кокотов, активно воцерковлявшийся в последнее время с помощью книжки дьякона Тураева «Сто ответов оглашенному».

— Не привязывайтесь к мелочам! За гробом мы будем улучшать нашу земную жизнь.

— Как это?

— Элементарно, коллега! Вы совершали поступки, которые хотелось потом исправить? Например, в отношениях с женщинами?

— Совершал… — кивнул Андрей Львович и подумал о том, что, конечно, не надо было ему от Обиходов переезжать назад, к матери, — тогда, возможно, все бы потихоньку умялось.

— А теперь представьте, что прожитая вами жизнь — шахматная партия и ее после смерти можно переиграть, исправив неверные ходы.

— Но ведь тогда это будет совсем другая партия!

— В том-то и дело! Каждый исправленный поступок рождает цепочку изменений в вашей жизни, и все эти бесчисленные варианты надо будет тоже переиграть, выбрав наилучший. Вам, коллега, и вечности не хватит. Какой там отдых! А самое главное, никогда нельзя сказать наверняка: вот сейчас, в данный момент, мы все еще тянем нашу первую, черновую жизнь или уже умерли и работаем над ошибками.