Гламорама

Прислонившись к ограждению, Марина внезапно начинает рассказывать мне все: как она все время перекрашивала волосы в новые цвета и как из-за этого страдала ее карьера, об истерических побегах в Майами, о старости, о том, что она предпочитает при съемках, чтобы свет падал с левой стороны, ведь тогда незаметно искривления носа, который она сломала три года назад, упав на роликовых коньках, о клубе «Orpheus» в Восточном Берлине, где она познакомилась с Лукой Федрацци, об уикэндах, которые они проводили на вилле Джорджио Армани на Брионских островах, о бессмысленности часовых поясов, ее безразличии ко всему, о нескольких ключевых фигурах в ее жизни, чтобы под этим ни имелось в виду. Некоторые из поведанных ей деталей совсем мелкие (вроде того как она опускала все окна в мамином «ягуаре», когда возвращалась с вечеринок в Коннектикуте, для того чтобы иметь возможность курить, об ужасных сварах между агентами, о книгах, которые она так и не прочла, о грамме кокаина, который можно спрятать в компакт-диске, о приступах плача во время съемок, которые могут погубить два часа тщательной работы гримера), но она рассказывала о них так, что ее мир представал передо мной как живой. Разумеется, пока она работала моделью, она жила все время на нервах и на грани срыва, и многие из ее подруг умерли, она с кем-то судилась, а затем отзывала иски, дралась с Альбертом Уотсоном, затем заранее обреченное на провал любовное приключение с Питером Мортоном, и как все быстро, и как все быстро подошло к концу, алкоголизм матери и смерть брата, последовавшая от сердечной аритмии, вызванной приемом таблеток гербального экстази, и все это привело к тому, что в нее влюбился один дизайнер — платонически — и вскоре умер от СПИДа, оставив Марине значительную сумму денег, так что она смогла уйти из моделей. Выясняется, что мы оба знакомы с одним человеком, который, перед тем как совершить самоубийство, подписал свою прощальную записку смайликом.

Сначала мне удается делать вид, что я внимательно слушаю все, что она говорит, и действительно, многое из сказанного запечатлевается в моем сознании, но я уже слышал это все не один раз прежде, затем, не переставая говорить, она приближается ко мне, и я испытываю немалое облегчение. Молча разглядывая ее лицо, я понимаю, что завожусь. Я смотрю ей в лицо уже более часа, задавая все полагающиеся вопросы, наводя ее на определенные темы, изображая мимикой правильную реакцию, часто кивая в знак согласия, когда это требуется, а иногда в моих глазах промелькивает полуправдивая печаль. Кроме ее голоса, единственный звук — это океан, шевелящийся вокруг нас, далекие волны, разбивающиеся о борт корабля. Из праздного любопытства я отмечаю, что луны на небе нет. Марина, подводя горький итог, заключает:

— Жизнь модели — все эти сплошные путешествия, бесчисленные знакомства с какими-то поверхностными людьми — все это…

Я не даю ей закончить это произведение, потому что мои губы уже очень близко к ее губам — она высокая, мы почти одного роста — мне приходится только слегка наклонить голову, чтобы легко коснуться ее губ, а они холодны и на вкус похожи на земляничное мороженое.

— Не надо. Пожалуйста, Виктор, — бормочет она. — Я не могу.

— Ты такая красивая, — шепчу я в ответ. — Ты такая красивая.

— Виктор… не сейчас.

Я отпускаю ее и делаю вид, словно ничего не случилось, но все же не могу удержаться, чтобы не сказать: «Я хочу поехать в Париж с тобой», но Марина делает вид, что не слышит меня, и стоит возле ограждения со скрещенными на груди руками с печально-умиротворенным выражением на лице, от которого она еще в большей степени кажется фигурой из сновидения.

— Слушай, давай сходим потанцуем, — предлагаю я, затем гляжу на отсутствующие часы и тут же делаю вид, что изучаю какую-то несуществующую веснушку у себя на запястье. — Мы можем пойти в дискотеку «Яхт-клуб». Я хороший танцор.

— Не думаю, что тебе понравится в «Яхт-клубе», — говорит Марина. — Разумеется, если только ты не любишь часами танцевать под диско-версию «Don't Cry For Me Argentina». А еще там есть диджей, которого зовут Джамтастика.

— Ну, тогда, может быть, выпьем? Еще не очень поздно. — Я снова гляжу на несуществующие часы. — Боже мой, когда же я откажусь от этой привычки?

— На самом деле уже очень поздно, — говорит она, начиная удаляться от заграждения. — Мне пора в постель.

— Не хочешь зайти ко мне в каюту и чего-нибудь выпить? — спрашиваю я, следуя за ней. — У меня там есть еще не распечатанная корзина с фруктами, и мы можем ею заняться. Обещаю вести себя прилично.

— Спасибо за приглашение, Виктор, — говорит она. — Но я на самом деле очень устала.

— Я хочу поехать в Париж, — брякаю я ни с того ни с сего.

Марина останавливается и поворачивается ко мне:

— Зачем?

— А что, нельзя? Я хочу сказать, что нам совершенно необязательно останавливаться в одном и том же месте. Я могу просто, ну, как бы тебя сопровождать.

— А как же Лондон?

— Лондон подождет.

— Ты очень импульсивен, — заключает она одобрительно и вновь пускается в путь.

— Это одно из моих многих действительно замечательных качеств.

— Послушай, давай… — она вздыхает, — давай подождем и посмотрим, как пойдут дела.

— Дела уже и так идут великолепно, — говорю я. — А пойдут еще того лучше. Послушай, мне стыдно тебе об этом говорить, но несколько последних часов я только и делал, что глазел на тебя, и в результате мне… мне… мне… хочется поехать с тобой в Париж.

— И что я должна тебе на это сказать?

— Не знаю. Скажи, что это клево, что это зашибись. Скажи: «Виктор, я разрешаю тебе ехать в Париж со мной», — говорю я, а затем добавляю с легкой усмешкой: — Ты знаешь, я ведь вообще-то не нуждаюсь в твоем приглашении, зайка. Поеду за тобой следом — и все-там.

— То есть в Париже ты будешь вести себя как мой сталкер?

— А ты просто скажи: «Виктор, ты можешь ехать со мной — я тебе разрешаю», а затем я наклонюсь, поцелую твои ноги, и…

— Но ты же еще не знаешь, что я тебе скажу.

— Я могу сказать это сам, чтобы тебе не пришлось смущаться.

— Но ты не имеешь ни малейшего представления о том, что я хочу сказать.

— Я знаю теперь о тебе все.

— Но я не знаю ничего о тебе.

— Эй! — Я останавливаюсь и широко развожу руки в стороны. — Это все, что тебе следует знать.

Она смотрит на меня с улыбкой. Я смотрю ей прямо в глаза, пока мне не приходится отвернуться.

— Ну, хотя бы поужинать со мной сегодня ты сможешь? — спрашиваю я «скромно».

— Это было бы… — отвечает она, явно взвешивая что-то.

— Что, зайка?

Я жду ответа.

— Это было бы… — снова повторяет она и опять недоговаривает, глядя мимо меня куда-то во тьму.

Я начинаю грызть ногти, затем обшариваю карманы и проверяю, нет ли там «клинекса», сигареты, «ментоса» или любой другой вещи, которую можно было бы крутить в руках.

— Это было бы… очень мило.

Я испускаю вздох облегчения, прикладываю руку к сердцу, как будто только что оправился от ужасного удара. Когда мы прощаемся и желаем друг другу спокойной ночи, звук уже не пишут, и съемочная группа машет нам на прощание руками, и мы еще раз целуемся, и я не могу удержаться от чувства, что этот поцелуй напоминает мне что-то давно знакомое, и тут наконец мы расстаемся.

9

В то время как я одеваюсь для встречи с Мариной в 19:30 в «Queen's Grill» перед ужином с Уоллисом, капитан объявляет по интеркому что-то насчет сигнала бедствия, полученного от торгового судна, с которым у «Королевы Елизаветы II» запланировано рандеву на девять часов для того, чтобы снять с него члена экипажа — диабетика, у которого кончились запасы инсулина, и пока я иду по салону, я натыкаюсь не менее чем на десяток обеспокоенных старцев, которые спрашивают, не приведет ли незапланированная остановка к изменению времени прибытия в Саутгемптон, и беспредельно терпеливые администраторы круиза, очень занятые, но искренние, заверяют их, что не приведет, а я думаю про себя, ну и чего такого, если приведет? Ты же старый. Если бы я был администратором круиза, я бы отвечал им: