Глава из вовсе неисторического романа 'Одиссей'

– Да будет так!
– шептал в своем углу, наполовину засыпанный теплой золой нищий в пыльном рубище, сверкающий единственным видным глазом из тьмы накидки.

Антиной подошел к Пенелопе, взял за руку увлек в темный угол, и через несколько ударов взбешенного Лаэртидова сердца, оттуда прилетел звонкий женский смех и возня косуль в брачный период. Щека Одиссея задрожала, натянулась, обнажая, совсем по-волчьи, клыки. Телемах окрикнул мать.

– Молодец, мальчишка, молодец!
– прошептал под нос Одиссей.

Телемах куда-то тащил мать, и она вынырнула из темноты, одергивая на себе пеплос. Сын ведя мать за руку, краем глаза искал кого-то в зале а найдя, все поглядывал на нищего в золе и, поймав кипящий нечеловеческой злобой взгляд синего глаза, вздрогнул и поежился, будто снова в холодном море ночью искупался. Пенелопа спиной что-то почувствовала, испуганно заозиралась, ища тот взгляд, что так встревожил, что буквально окатил тревогой с головы до пят, ее до сих пор прекрасные глаза останавливались на каждом, но недолго, не более удара равнодушного сердца, говорившего: Не тот!

– Уведи ее, сынок, уведи. Я прошу!
– Одиссей кипел и бурлил, руки дрожали. Сын увел мать, и из утренней полутьмы вышел Антиной. Одиссей смерил его недобрым взглядом, но толстокожий полупьяный жених ничего не почувствовал и не увидел.

– Эвмей, ты с Филотием вынесешь из залы все оружие, а когда они начнут пыхтеть закроете все двери на засовы.

– Отец, я не оставлю тебя одного!

– Мальчик мой, я только на это и надеюсь.

А под тронную лавку, Эвмей, ты положишь топор, тот большой, которым Филотий колет дрова.

– А меч, отец?

– Нет, Телемах. Их будут погребать неопознанными. Я так хочу. У меня есть на это право. И да будет так!

Телемах заглянул отцу в глаза.

– Это будет страшно, отец. Я только сейчас понял, как это будет для меня страшно.

– Сынок, я буду ужасен, я буду неистовствовать и кричать матом, я буду поносить богов, водится за мною последнее время такой грешок, я буду, и ты не удивляйся, я буду обрызган кровью и чужими мозгами с головы до сандалий. Но если ты мой впередиидущий, ты будешь выглядеть также. И ты тоже имеешь на это право.

– Да отец. Я готов. Мне будет тяжело?

Одиссей молча кивнул и добро, как только мог, улыбнулся сыну.

– Ты забыл, что спина твоя отныне и впредь прикрыта до тех пор, пока будет жив твой отец? Меня не было рядом с тобой двадцать лет, следующие двадцать я не спущу взгляда с твоей спины, сын. Даже в брачную ночь я буду с тобой, буду держать над вами кедровые факела и давать глупые стариковские советы.

– Отец!..

– Телемах, что ты сказал матери?

– Я сказал, что мне было видение.

– И?..

– И ей, Лаэртид, тоже. Ей мнилось, что волк прибежал ночью, невидимый, и перерезал всех свиней в загоне. Она стала странна и непонятна, плачет весь день.

– Видел.
– Одиссей помрачнел.

– А эти,- Телемах брезгливо отмахнул рукой за спину.
– ходят сами не свои, перестали пить и обжираться.

Раздобыли луки и упражняют трясущиеся от пьянства руки и косые от вина глаза. Надеются, что десятилетняя попойка пройдет за один день, идиоты.

– Иди спать, Одиссеид. Иди спать, сынок.

Через день кто-то напьется крови до тошноты. Или мы или они.

– А ты?

– Я потерял слишком много времени на чужбине. Для меня каждый удар сердца теперь на золотом счету. Я пойду спать на дальний выгон.
– Лаэртид мечтательно вздохнул и улыбнулся.

– Там моя родина, там я дневал и ночевал мальчишкой, а Эвмей, еще молодой, прикрывал меня от батюшкиного гнева, грозного Лаэрта. Там я впервые пристрастился к куску грубого хлеба, со свежим козьим сыром, еще ломающимся посередине от собственной тяжести и деревянной кружке козьего же молока, помнишь Эвмей? Ты пас тогда коз. Все эти сумасшедшие годы я видел мой счастливый дальний выгон солнечным днем и звездной ночью, и зимой и летом. И сегодня ночью я поговорю с землей, сынок, мне есть что ей сказать. И ей есть в чем меня упрекнуть...

Женихи, переминались с ноги на ногу. Пенелопа объявит начало состязания, оговорит условие и удалится, показывая, как истая царица, ненаигранное равнодушие к своему будущему избраннику. Претенденты еще кололи последних жертвенных животных, когда слуга пронес в залу завернутый в рогожу круторогий лук. Женихи перестали заниматься жертвенными животными, к неудовольствию богов оборвали на середине обряд и, мгновенно помрачнев, проводили растерянными взглядами исполинский лук. Это и есть лук Одиссея? А может быть это лук самого Ареса? Половине женихов сразу же потребовались промочить пересохшее горло. Доводили жертвенный обряд они без улыбок на лицах, с фальшивой радостью в голове, но настроение богам, наверное, все же испортили. Боги не терпят дерзости от трусов.

– ... и кто пустит стрелу сквозь двенадцать колец, того я изберу в мужья и того старейшины Итаки провозгласят правителем. Да будет так! громко произнесла Пенелопа и ослепительно улыбнулась.

– Да будет так- ударили посохами об очажные камни старики и взметнули посохи в небо. Небо приняло обет и проглянуло солнце из-за туч.

– Да будет так!
– прошептал нищий в углу и первым просочился в пустую еще залу.

Закончился обряд жертвоприношения, и претенденты на Итакийский двор, и на руку, если уж не на сердце Пенелопы, прошли в залу, где утвержденные в двенадцати свежих сырных головах, тускло блестели двенадцать наперстных колец Икариады.

Хозяйка колец кивнула, сопровождаемая служанками, мамками и старой нянькой Евриклеей пошла к выходу, но в самых дверях встревоженно обернулась. Странное беспокойство вновь хлынуло в душу, чей-то до боли осязаемый взгляд, словно ощупал всю сзади, словно в душу заглянул, будто сердце со спины пронзил. Она нашла каждую пару глаз в этой зале своими прекрасными зелеными очами, но ни одна пара глаз не взволновала не потрясла, и невестящаяся царица вышла белая, как смерть, неестественно прямая.

Телемах бледный, исхудавший, с крепко сжатыми зубами, оглянулся по сторонам. Подошел к отцову луку. Бережно развернул рогожу, явил на испуганные очи женихов могучий разлет плеч, взял тетиву и протянул это все вперед. Антиной, тяжело дыша, первым выступил вперед. Пьянство пьянством женишок, но человек всегда знает, что ему по силам, а что - нет. Ты уже знаешь, что этот лук тебе не по зубам. Ты можешь быть каким угодно пьяницей, но перепить все итакийское вино не возьмешься даже ты.

Антиной взял лук за плечи и попытался согнуть. Лук спал. Антиной скривился, вены на шее вздулись, лицо покраснело, но лук спал. Антиной упер нижнее плечо лука в щель между досками, вытянул тетиву во всю ее длину и буквально повис на втором, верхнем плече. Лук проснулся и скрипнул. Антиной несколько мгновений держал чудовищное напряжение, обессилел, сник, устал и сел. В голове его шумело, перед глазами все плыло, кровь отливала от багрового лица. Женихи мрачно, сведя на переносице брови, молчали. Антиной отдышался, встал и так скривился, повиснув на верхнем плече Одиссеева лука, что его не узнали даже близкие друзья, и даже родная мать не узнала бы сына, чье лицо изошло глубокими морщинами, глаза превратились в щелочки, рот ощерился крепкими зубами. Лук подался вниз, немного наклонил свой рог, и Антиной тщетно засучил в воздухе тетивной петлей в пальцах, пытаясь набросить ее на крюк. Перед глазами разлилась кровавая пелена, он не видел, что оставалась непокоренной целая пядь, зато это видели остальные и сокрушенно качали головой, не смея даже выдохнуть в голос. Антиной сел на пол.