Глаз разума

Для Гальтона контрольным тестом была способность нарисовать воображаемый пейзаж или портрет – то есть воспроизвести или реконструировать пережитый чувственный опыт. Но существуют настолько абстрактные или фантастические образы – образы того, что человек никогда не видел наяву в реальном мире, но способен создать своим творческим воображением, – что сам такой образ впоследствии становится моделью для исследования реальности 74 .

В своей книге «Воображение и реальность: Кекуле, Копп и научное воображение» Алан Рокке пишет о решающей роли живого представления образов или моделей в творческой жизни ученых, в особенности химиков девятнадцатого столетия. В частности, он пишет об Августе Кекуле и его знаменитом откровении, когда во время поездки в лондонском омнибусе он вдруг явственно увидел строение молекулы бензола. Его концепция произвела революцию в химии. Конечно, химические связи невидимы, но для Кекуле они были настолько реальны, что он мог их представить себе зрительно, как Фарадей смог представить силовые линии магнитного поля. Кекуле признавался, что «испытывает непреодолимую потребность к визуализации».

74

Физик Джон Тиндалл говорил об этом в своей лекции, прочитанной за несколько лет до выхода в свет книги Гальтона в 1870 году: «Для объяснения научных феноменов мы обычно формируем ментальные образы, образы весьма чувственного свойства. Без этого наши знания о природе были бы простым перечислением неких феноменов и существующих между ними причинно-следственных связей».

Действительно, любой разговор о химии немыслим без таких образов и моделей, и философ Колин Макгинн в книге «Мысленное зрение» пишет: «Воображаемые зрительные образы не являются порождениями восприятия или мышления, не представляющими интереса. Это самостоятельные ментальные категории, требующие отдельного исследования. Мыслеобразы должны стать третьей крупной категорией нашего мышления, в добавление к двум столпам – восприятию и пониманию».

Некоторые люди, такие как Кекуле, обладают мощной способностью к воображению абстракций, тогда как большинство из нас проявляет комбинацию способностей к визуализации чувственно воспринимаемых объектов (например, собственного дома) и к визуализации абстрактных представлений (например, строения атома). А вот Темпл Грандин утверждает, что обладает способностью к визуализации совсем иного рода 75 . Она мыслит исключительно буквальными образами того, что видела в реальной жизни, словно просматривает альбом с фотографиями или кинофильм. Когда она думает о небе, то воображает кадры из фильма «Лестница в небо» и видит перед собой ступеньки лестницы, уходящей к облакам. Если кто-то говорит, что сегодня дождливый день, она видит в уме одну и ту же «фотографию» дождя, которая навсегда запечатлелась в ее мозгу. Подобно Тореи, она обладает мощной способностью создавать мысленные образы. Ее чрезвычайно точная зрительная память позволяет ей совершать воображаемые прогулки по фабрике, которая возводится по ее проекту. В детстве и юности Темпл была уверена, что такой способностью обладают все люди. Даже и теперь она не перестает удивляться, что есть множество людей, неспособных вызывать у себя зрительные образы. Когда я признался, что тоже не умею этого делать, она изумленно спросила: «Как же вы тогда думаете?»

75

Более подробно я описал Темпл в «Антропологе на Марсе», а сама она рассказывает о своем визуальном мышлении в книге «Мышление в картинках».

Когда я разговариваю с людьми – слепыми и зрячими – или когда пытаюсь думать о природе своих представлений, я не вполне понимаю, являются ли слова, символы и образы различного свойства первичными инструментами мышления или же существуют формы мышления, предшествующие всем этим конкретным проявлениям, – формы мышления, не обладающие никакой модальностью. Психологи иногда говорят о промежуточном языке, о языке ума, а Лев Выготский, великий русский психолог, говорил о «чистом смысловом» мышлении. Не могу до сих пор решить, что это – полная бессмыслица или непререкаемая истина? Я неизменно натыкаюсь на этот риф, стоит мне начать думать о мышлении.

Уже Гальтон был озадачен поиском смысла зрительного воображения. Оно обладает гигантским диапазоном и хотя представляется существенной частью мышления, иногда кажется совершенно неважным. Эта неопределенность до сих пор порождает споры относительно назначения ментальной образности. Современник Гальтона и основоположник экспериментальной психологии Вильгельм Вундт, занимаясь проблемами интроспекции, самонаблюдения, считал образность самой важной частью мышления. Другие ученые считали, что мышление лишено образности, и настаивали на аналитическом или описательном подходе к нему. Бихевиористы вообще не верят в мышление и признают только «поведение». Была ли интроспекция единственным надежным средством научного наблюдения? Способна ли она добывать достоверные, воспроизводимые и измеримые данные? Только в семидесятые годы двадцатого века изучением этой проблемы занялось новое поколение психологов. Роджер Шепард и Жаклин Метцлер просили испытуемых выполнить задание, решение которого зависело от способности мысленно развернуть образ геометрической фигуры – то есть сделать приблизительно то же, что моя мать делала со скелетом ящерицы, когда рисовала его по памяти. Уже в ходе первых экспериментов ученые установили, что вращение воображаемых объектов отнимает разное время и срок выполнения задания зависит от величины угла поворота. Например, поворот воображаемого объекта на шестьдесят градусов требует вдвое больше времени, чем поворот этого же объекта на тридцать градусов, а поворот на девяносто градусов – втрое больше. То есть зрительное воображение имеет ограничения скорости – оно функционирует непрерывно и поступательно и требует усилий, как всякий другой произвольный акт.

Стивен Косслин приступил к изучению зрительной образности с другой стороны. В 1973 году он опубликовал очень конструктивную работу, где противопоставил способ действия людей, предпочитающих зрительные образы и предпочитающих словесные образы. Испытуемым предлагали запомнить последовательность предъявленных им рисунков. Косслин выдвинул гипотезу, согласно которой если зрительные образы пространственно организованы как картины, то люди, способные их воспринимать, должны быть также способны концентрировать внимание на части изображения, и им понадобится определенное время, чтобы переключить внимание с одной части картины на другую. И это время должно быть прямо пропорционально расстоянию, которое необходимо для этого преодолеть внутреннему зрению.

Косслин сумел показать, что это действительно так, указав, что визуальные образы обладают пространственной глубиной и организованы в пространстве, как картины. Работа Косслина оказалась чрезвычайно плодотворной, но дебаты относительно роли зрительной образности на этом не закончились, так как Зенон Пылышын и его коллеги доказали, что мысленную ротацию образов и их «сканирование» можно интерпретировать как результат чисто абстрактной, не визуальной операции мозга и сознания 76 .

76

В последней книге Косслина «Феномен образного мышления» обсуждаются подробности этих дебатов.

В начале девяностых годов Косслин и его соавторы продолжили свои эксперименты, дополнив их исследованиями методами ПЭТ и МРТ, что позволило им создать карты областей мозга, которые активируются при выполнении заданий, требующих зрительного воображения. Мыслительное воображение, показали авторы, активирует преимущественно те же области зрительной коры, которые активируются при реальном зрительном восприятии. То есть воображаемые зрительные образы являются в такой же степени физиологической реальностью, в какой они являются реальностью психологической. Процесс воображения использует, как правило, те же пути передачи, что и зрительное восприятие реальных объектов 77 .

77

С помощью функциональной МРТ было также установлено, что в отношении зрительного воображения два полушария головного мозга ведут себя по-разному. Левое полушарие в основном имеет дело с видовыми, категориальными образами (например, «деревья»), а правое полушарие – со специфическими конкретными образами (например, «клен в моем дворе»). Такая специализация полушарий проявляется и при зрительном восприятии реальных объектов. Так, прозопагнозия, неспособность различать конкретные лица, связана с поражениями зрительной функции правого полушария, так как больные с прозопагнозией не испытывают затруднений с восприятием лиц как таковых. Дело в том, что распознавание лица как части тела – это функция левого полушария.

То, что восприятие и воображение имеют одну и ту же неврологическую основу, было подтверждено и клиническими исследованиями. В 1978 году итальянские врачи Эдуардо Бисиак и Клаудио Лаццатти сообщили о двух больных, у которых после инсульта развилась гемианопсия, причем у больных была утрачена левая половина поля зрения. Когда их просили представить себе, что они идут по знакомой улице, и назвать, что они видят, больные называли магазины, которые они видели на правой стороне улицы. Потом их просили повернуться и пойти по той же улице в обратном направлении. Теперь они называли магазины, которых не видели прежде, то есть магазины, которые теперь находились «справа» от них. Эти превосходно документированные случаи показали, что гемианопсия приводит не только к отсечению половины поля зрения, но и к отсечению половины воображаемых зрительных образов.

Такие клинические наблюдения, касающиеся параллелизма зрительного восприятия и зрительного воображения, как выяснилось, проводились еще сто лет назад. В 1911 году английские неврологи Генри Гед и Гордон Холмс исследовали ряд больных с незначительными поражениями в затылочных долях и установили, что эти поражения привели не к полной слепоте, а к возникновению слепых пятен (скотом) внутри полей зрения. Тщательно опрашивая своих пациентов, авторы выяснили, что точно такие же слепые пятна с такой же локализацией присутствуют и в поле зрительных образов, воображаемых этими больными. В 1992 году Марта Фара и ее соавторы сообщили, что у одного больного, страдавшего частичной односторонней потерей зрения в результате удаления части затылочной доли, уменьшился и угол внутреннего мысленного зрения. То есть оно сузилось настолько же примерно, насколько сузилось поле зрительного восприятия реальных объектов.

Для меня самой убедительной демонстрацией того, что по меньшей мере некоторые аспекты зрительного воображения и зрительного восприятия неразделимы, стал случай художника, которого я консультировал в 1986 году. Мистер И. полностью утратил способность к цветовому зрению в результате черепно-мозговой травмы 78 . Он был очень расстроен внезапной утратой способности воспринимать цвета, но еще больше тем, что не умел теперь даже вызвать представление о цвете в своем воображении. Даже его мигренозная аура обесцветилась и стала черно-белой. Случаи таких больных, как мистер И., заставляют предположить, что сопряжение между восприятием и воображением является очень тесным в высших отделах зрительной коры 79 .

78

Это случай описан в моей книге «Антрополог на Марсе».

79

В то время как всем понятно, что восприятие и воображение тесно связаны на высших уровнях, эта связь менее очевидна в первичной зрительной коре; с этим связана возможность расщепления, как это происходит у больных с синдромом Антона. Такие больные страдают корковой слепотой, но при этом сохраняют полную уверенность в том, что они зрячие. Они свободно ходят, например, по квартире, а когда натыкаются на мебель, то уверены, что мебель стоит не на месте.Происходящее при синдроме Антона объясняют тем, что у больных сохраняется, несмотря на поражение затылочной области, способность к зрительному воображению, и свое воображение больные принимают за истинное зрительное восприятие. Отрицание слепоты, а точнее, неспособность осознать собственную слепоту, очень напоминает другой синдром расщепления, так называемую анозогнозию. При анозогнозии, возникающей вследствие поражения правой теменной доли, больные теряют представление о левой половине своего тела, о левостороннем пространстве и даже само представление о том, что чего-то им не хватает. Если внимание такого больного привлечь к его левой руке, он скажет, что это «рука врача», «рука брата», а иногда больной может даже сказать, что кто-то «оставил здесь руку». Такие конфабуляции очень похожи на то, что испытывают больные синдромом Антона. В обоих случаях имеет место попытка любой ценой объяснить то, что самому больному кажется совершенно необъяснимым.

Теперь мы знаем, что у них общие характеристики и свойства, общие механизмы и общие корковые области. Но Косслин и его группа пошли еще дальше, предположив, что зрительное восприятие зависит от зрительного воображения, подгоняя то, что видит глаз, – то есть изображение на сетчатке, – под образы, хранящиеся в зрительной памяти головного мозга. Зрительное распознавание, считают авторы, невозможно без такой подгонки. Более того, Косслин полагает, что образное воображение может играть решающую роль в мышлении – в решении задач, планировании, конструировании, создании теорий. Эта точка зрения подкрепляется исследованиями, в которых испытуемым предлагают ответить на вопросы, требующие особой способности к визуальной образности: «Что имеет более насыщенный зеленый цвет: мороженый горох или сосна?», или «Какой формы уши у Микки-Мауса?», или «В какой руке статуя Свободы держит факел?» – или предлагают задачи, которые можно решить либо с помощью зрительного воображения, либо с помощью чисто абстрактного мышления. Косслин ведет речь о двойственности человеческого мышления, противопоставляя использование «образных» представлений, прямых и непосредственных, использованию «описательных» представлений, которые являются аналитическими и опосредуются вербальными или иными символами. Иногда, считает Косслин, может быть выбрано одно представление, иногда другое, в зависимости от способностей человека и от проблемы, которую надо решить. Иногда оба представления используются одновременно (хотя «образность» чаще всего опережает «описательность»). Иногда начинают с образного представления, а потом переходят к чисто вербальному или математическому представлению 80 .

80

Эйнштейн так описывает этот процесс на примере собственного мышления: «Физические сущности, служащие элементами мышления, являются определенными символами и более или менее ясными образами, которые можно произвольно вызывать в воображении и комбинировать. Некоторые из этих образов (в моем случае) являются зрительными, некоторые – мышечными. Обычные слова или прочие символы с трудом подбираются уже на второй стадии».Напротив, Дарвин так описал абстрактные, почти как у счетной машины, процессы своего мышления, вспоминая в своей автобиографии: «Мой ум стал подобием машины для перемалывания общих законов и больших собраний фактов». (Дарвин, правда, умолчал о своей фантастической способности улавливать формы и детали строения, об изумительной наблюдательности и способности к описаниям, с помощью которых он подбирал «факты».)