Глаза лесной чащи

Идем вниз, в темную лощину Тихо-тихо в лесу, как будто все сговорились друг с другом: «Помолчим!» Старые деревья сомкнули кроны, стоят бобылями, без молодняка, а которые отжили свой век, лежат вразтюхлест, как солдаты на поле битвы. Следы, следы кругом: и кабаньи, и медвежьи, и козьи, даже округлые волчьи вмятины встречаются.

В низину продираемся сквозь заросли бузины, ожинника и цепкого держи-дерева. Вот Шилкин неловко, по-верблюжьи, подгибает ноги мне показывает на землю: пригнись!

Подползаю к нему, расцарапывая лицо и руки. Он раздвигает спереди ожинник и шепчет у самого уха:

–  Гляди вот туда! На камень… Лучше гляди!

Огромный и словно бы отформованный песчаник высится над сырой равнинкой, а тыльным краем упирается в скальную крепь, одетую зеленью. По обе стороны камня ручейки сочатся из скал и поблескивают ломаными зеркальцами.

А что за рисунок на моховище валуна? И вроде бы изображение движется… Так это же олень! Не рисованный, а живой красавец гор! Он делает несколько глотков из правого ручья, потом переходит к левому и торопливо пьет из него. Я любуюсь его чудесным сложением. Вот олень, почуяв опасность, спорой иноходыо скрывается в зарослях.

Чего он испугался? Хочу спросить у Шилкина, но он прикладывает палец ко рту.

У камня появился медведь. И удивительно: до этой минуты я не чувствовал за спиной ружья, а тут оно вроде потяжелело, вот, мол, я - нужно? Ощутил я его, но не тронул. Ведь давно себе слово дал: любить зверя живым.

Медведь глухо проворчал: точно побранил кого-то, и начал прикладываться то к одному, то к другому зеркальцу. Напился, почесал о камень спину и важно заковылял на гору.

–  Теперь пойдем,- сказал, вставая, охотник.- Попробуешь воду. Может, догадаешься, почему звери из двух ручьев пьют.

У камня я бору пригоршнями воду, пробую на вкус. В правом источнике горько-соленая, в левом - обычная, питьевая. Два источника рядом, два вкуса воды. Новое чудо природы!

–  Ну, что?-торопит меня Шилкин. Догадался?

–  Эти источники, наверное, им соль-лизунец заменяют.

–  А я иначе думаю,- убежденно заговорил он.- В правом ручье - микстура от желудка, в левом - запивка. Получил лекарство - топай дальше. Вот такая штука! А теперь спустимся ниже.

Иду за охотником и думаю: «Так оно или нет, но сказано резонно. Ведь лечатся животные травами. Почему же им не пользоваться при недуге целебной водой?»

Чащоба становится все гуще и мрачней. Постепенно к чистым запахам земли и леса примешивается еще один - острый запах сероводорода.

Пробираемся к уступчику в скале, с которого хорошо просматривается лощина. Устраиваемся среди камней, и Шилкин опять шепчет:

–  Вглядись во все хорошенько.

Из-под горы вытекает омутненнып и чуть парящий ручей, а ниже на равнине он разливается вширь. И на стоптанном черноземе - логовище к логовищу.

–  А это место я считаю ванным отделением,- басит Шилкин.- Вон, наверное, и тот инвалид, что оставил след на косогоре… Смотри правее!

Я наконец нашел глазами темно-серый клин кабаньей головы над одной из «купален». Рука невольно коснулась приклада ружья.

–  Оставь!
– Охотник туго сжал мой локоть.
– Разве в больнице стреляют? И вообще, не таскал бы ты свою «тулку», если на ум такое приходит.

И неловко мне от этих слов, и досадно на себя. Не будь рядом этого доброго горца, я бы, пожалуй, выстрелил. Выходит, что еще не одолел в себе привычку: увидел зверя - бей. А на самом деле, на что мне ружье? Я же слово дал…

–  Пойдем-ка отсюда,- оборвал мои мысли Шилкин.
– Не будем мешать лечению.

Оставили мы свой пост над «ванным отделением» и пошли к ближайшему охотничьему шалашу. И опять я думал о природе, о людях, о себе. Велик человек, но природа принадлежит не одному ему. Она дает нам, людям, свою долю, и мы не должны отнимать у других необходимое. Напротив, надо помогать получать от нее каждому свое, а не тянуться безрассудно к ружью, увидев зверя.

Это, наверное, по-своему, но глубоко понимает человек, который спокойной походкой хозяина земли идет впереди меня. И не только понимает, но и делает лесную жизнь приятной себе и другим.

И я чувствую, как растет во мне неприязнь к болтающемуся за спиной ружью.

ДЖИНА

Вкось по крутизне Дерябин спускался в полутемную лощину. Кто-то шарахался от него в чащу и уносился в скалы, кто-то тревожно вскрикивал и дробно шуршал в лесной ветоши.

Обидной была Дерябину эта повальная боязнь лесных обитателей. Кто первый принес в лес страх? Того, конечно, нет, ко страх остался.

И все-таки убегали не все. Он никогда бы не подумал, что у дерева, мимо которого шел, могла затаиться рысь. И какая! В глазах се были радость и непокой. Ждала, вот скажет: «Джина, ко мне!» Но Дерябин молча удалялся в распадок к ручью. Ветер-верховик плутал в молодой листве и уносил к далекому морю терпкий запах дубов.

Рысь вышла на след: страстно захотелось побыть возле старого друга. Если бы она умела говорить, сколько бы рассказала о нем и о себе!

Он, лесник, нашел ее, маленькую, осиротевшую и обессиленную голодом, у пустотелой валежины и в шапке принес домой. Отпоил козьим молоком, откормил кусочками мяса и назвал Джиной. Подрастая, она сдружилась с хозяином, научилась понимать и слушаться его, стала верной спутницей во всех его походах.

В лесу он позволял ей добывать на ужин малоценную дичь, а если это ей не удавалось, то подстреливал для нее коршуна или сойку. Ночами, лежа у костра, она слушала шорохи. Когда находила что-то опасным или просто скучала, то начинала урчать у самого уха Дерябина и щекотать его жесткими усами. Он просыпался, прислушивался к лесу, трепал ее за «бачки» и приказывал: «Спи и мне не мешай». И она успокаивалась до утра.

А в прошлую осень… Нет, может быть, она долго не оставила бы своего друга, если бы в ту холодную ночь не поманил ее дикий красавец и не увел в далекую чащу.

И вот она снова пошла за человеком, только по-иному, крадучись. Не беда, что сумерки скрыли его,- она умеет «видеть» и ушами, и носом.

У ручья Дерябин сбросил рюкзак и поставил к дерезу ружье. А рысь свернула на взгорок и устроилась в развилке орешины. Смотрела, как он припасал дрова, разжигал костер, ужинал,- все, как в тот осенний вечер, только теперь их разделяло что-то невидимое и неодолимое. Впрочем, если бы он окликнул ее, она опять прыгнула бы ему на грудь и обняла бы тяжелыми лапами. И все-таки ушла бы к детям, к полюбившейся воле.

Поужинав, он смастерил зеленую постель, подложил в огонь сушняка, лег и уснул. И рысь отважилась подойти к нему. Прилегла у ног, замурлыкала, как кошка, не сводя с него глаз.

Так она лежала, пока догорел костер. Дерябин перестав ощущать тепло, проснулся и еще не успел открыть глаза, как она прыгнула в темноту. Он подложил дров и снова лег, а она неохотно побрела по сонному лесу.

На полянке, у молодой черешни, ей удалось взять зайца. С добычей в зубах она перешла ручей, поднялась по скалистому откосу к старому одинокому каштану и тихо позвала: «Мрр, мрр…»