Глаза погребенных

Табио Сан зарылся головой в подушку, некогда бывшую мягкой, а теперь слежавшуюся, как куча золы, и услышал доносившиеся откуда-то голоса — свой собственный и Хуамбо, пытавшегося, лежа на телеге рядом с Саном, переубедить своего собеседника:

«Место для меня подыщется, конечно; в конторе управляющего я могу быть хорошим курьером, хорошим вахтером, хорошим дворником — все подходит мне, и поступить на работу мне нетрудно. Все знают меня. Еще малышом воспитывался я у Джо Мейкера Томпсона, пользовался его полным доверием. Да, да, все легко, если не захватит меня другой язык и не стану я погрузчиком бананов…» — «А что за язык, Хуамбо?..» — «Другой язык…» — «Но если ты пойдешь работать грузчиком, это не принесет пользы нашему делу…» — «Быть может, и так: однако вначале мне надо свести счеты за отца, иначе жизнь у меня будет поломана и все погибнет — и наше дело, и вы, все…» — «Хуамбо, твой отец простил бы тебе, что ты не выполнил свой обет перед ним, не стал, грузить бананы, если бы узнал, что его сын участвует в великой забастовке…» — «Я посоветуюсь с матерью, на побережье. Отец умер, но мать жива. Посоветуюсь с ней. Ничего не буду говорить ей о великой забастовке, только посоветуюсь. А насчет конторы управляющего, то малыш Боби приведет меня и скажет: «Это — Хуамбо!» И все ответят: «Это — Хуамбо!» А я душе моей скажу: «Час, чос, мо йон, кон» — нас бьют, чужие руки нас бьют… Перед вами не Хуамбо, как вы считаете, тот, который для хозяина был Самбито, перед вами Хуамбо, готовый к великой забастовке!» — «Очень хорошо, очень хорошо! Это тот Хуамбо, которого все мы любим, Хуамбо — борец великой забастовки, это не грузчик бананов…» — «Но так будет, только если не захватит меня другой язык, на котором я никогда не говорил с моим отцом, но на котором я буду говорить с матерью и который похож, только похож на тот, на котором я говорю с вами!» — «Но, Хуамбо!..» — «Если меня не захватит другой язык, тогда да!» — «Хуамбо!..» (Охваченный отчаянием Табио Сан еле сдерживался, чтобы не схватить мулата за плечи и не встряхнуть с силой тут же, на телеге, как мешок из-под известки, как пустой мешок; и он готов был это сделать, хотя это было бы непоправимо, но перед его глазами маячила, как живой пример терпеливости, пара кротких быков, покорных, медлительных.) «Хуамбо, нет никакого другого языка! Из-за этой ерунды ты ставишь под удар все, чего мы ожидаем от твоей работы в конторе управляющего. Разве кто-нибудь другой может войти туда, не вызывая подозрений?.. Ради твоего отца ты должен это сделать, ради него…» — «Отец мертв, лежит с открытыми глазами!..» — «Все мертвецы, Хуамбо, погребены с открытыми глазами!.. Все, Хуамбо, все, пока в мире царит несправедливость, и потому ты должен помочь великой забастовке, чтобы добиться мира и справедливости и чтобы погребенные смогли закрыть глаза!..» — «Но вначале я обязан выполнить свой долг, своими муками я должен заслужить любовь отца… Теми же муками, какие испытал мой отец при жизни, — такими должны быть и муки сына до великой забастовки…» — «Но ведь великой забастовки не произойдет, если ей не помочь, если каждый не выразит своей воли, ведь великая забастовка — это воля многих людей, слившаяся в одну-единую волю…» — «Если вы верите в великую забастовку, то почему же вы говорите, что она может не произойти? Я пойду работать в управление, но только после того, как отплачу мой долг за отца. Пригоршни, груды, горы долларов у моего патрона в карманах, в письменном столе и в стальном ящике, он будет говорить мне: «Бери, бери, Самбито, бери, что хочешь…» Ну, а у меня все есть, зато у моего отца не было ничего… У патрона целые погреба вкусной пищи и напитков, комоды и шкафы, битком набитые одеждой, бельем, обувью, чулками, шляпами — и патрон будет говорить мне поминутно: «Бери, Самбито, бери без разрешения, возьми все, чего тебе не хватает…» — ну, а мне в доме патрона всего хватало, все у меня было, в то время как отец голодал, был раздет…» — «И ты думаешь, Хуамбо, что твой отец принял бы доллары, одежду и пищу от бандита, прогнавшего вас с ваших земель?» — «Да, да, но если Хуамбо не хотел бы помочь, он молчал бы о том, откуда он взял эти подарки…» — «Ты испытывал бы сейчас еще более сильные угрызения совести. Это же самообман. А кроме того, Хуамбо, ты уже стар, ты не выдержишь… Грузить бананы — это ужасная работа…» — «Отец тоже был стар, а он работал… а я должен расплатиться сполна хотя бы сейчас… Если бы я был моложе, мне было бы легче, но тогда расплата стала бы западней… А теперь я старик, думаю, мне удастся сделать все, что надо!..»

Табио Сан быстро встал — оборвалась нить мыслей. Открыл глаза — на лице будто горячая сковорода, прикрытая влажными листьями век. Кто-то вошел в дом. Открылась и закрылась наружная дверь. Его успокоил голос Худаситы, а затем звук ее шагов: башмаки стучали о землю, как деревяшки, с которых отряхивают золу. Странно, что она надела башмаки. Ведь она обычно ходит в домашних туфлях, а в башмаках отправлялась лишь в город за покупками или когда шла с цветами на могилу расстрелянного сына. Как странно, что она ему ничего не сказала! По мере того как шаги приближались — стук раздавался уже на ступеньках, ведущих из внутреннего дворика в столовую, — он понял, что вместе с ней идет еще кто-то, с кем она говорит вполголоса, полагая, что он спит.

И услышав этот другой голос — голос ветра, горы, дерева, — образ того мира, что перенесся из Серропома зольники, бесплотный образ мира, сотрясаемого войной, — Табио Сан вскочил с постели, словно от удара в сердце, словно подброшенный стальной пружиной. Он вскочил в одно мгновенье в порыве радости и восторга, словно инвалид, который вновь обрел возможность двигаться. Спешить, спешить навстречу той, что появилась в дверях вслед за Худаситой, которая шла предупредить его: она уже здесь, она отыскала его, нет, не могла она потерять его… Он спешил слиться с Маленой в объятии, и… и… и…

XVIII

Вместе!.. Вместе!..

Все это казалось им невероятным…

— Мален!..

— Хуан Пабло!.. Их прежние имена…

Два года назад они простились в Пещере Жизни, и на устах еще остался привкус потери, несчастья, поражения, провала, неуверенности; ему угрожала смерть, ей — отчаяние. А теперь, после семисот с лишним дней борьбы, они в объятиях друг друга, и появилось ощущение надежды… Крепко прижав ее к груди, он целовал, не давая передохнуть, целовал губы, он пил ее нежное дыхание, пил самое жизнь, он словно упивался своей мечтой, — и она так же пылко отвечала на этот бесконечный, бесконечный поцелуй, опьяненная слезами, опьяненная волнением радости.

— Хуан Пабло!

— Мален!

— Два года!

— Два года?.. Больше… тринадцать лет!.. Путешественница в поезде… остановка у флажка… букетик камелий…

— И пассажир, назойливый, неприятный!.. — отрезала она.

— Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена!

— И эта сирена исчезла… и вместе с тем — не исчезла… — засмеялась Малена. — Как?.. Не знаю… Но я следовала за тобой, не зная тебя, еще не понимая, что это значит, когда я ехала в Серропом на таратайке Кайэтано Дуэнде… — И после паузы и града поцелуев Хуана Пабло, осыпавших ее лицо, волосы и плечи, она добавила: — Я следовала за тобой в течение одиннадцати лет, не зная тебя, и ты был рядом со мной все эти одиннадцать лет, не зная меня, до того, как мы неожиданно встретились, до того визита в школу. Ты помнишь, ты еще был одет тогда в форму офицера-дорожника?.. У меня возникло впечатление, что я ехала в поезде, ехала далеко-далеко, что мы совершали путешествие вместе, в одном и том же вагоне, только когда ты появился, все изменилось, действительность оказалась отражением сновидения, а сновидение стало отражением действительности…

— Мален!

— Хуан Пабло!

Они держали друг друга в объятиях, думая каждый о своем… Серропом… падре Сантос… воскресные встречи… учитель Гирнальда… ее дневник… «А сейчас я хочу, чтобы ты ушел…» …газеты с сообщениями о раскрытом заговоре… имя Хуана Пабло Мондрагона среди руководителей заговора… приказ захватить живым или мертвым… патрули… конная полиция… роты солдат, расстреливающих… букетик камелий… опять алые камелии — теперь уже не только пламенеющий символ любви, но и пароль свободы…

— Ты знаешь… — прошептала она, — несмотря на то что черная ночь окружала меня все время, иногда меня охватывал такой страх — вдруг с тобой что-нибудь случится, и мне не хватало дыхания, в гортани становилось сухо, я задыхалась, я вскакивала и начинала ходить из угла в угол, размахивая руками, чтобы вдохнуть воздух… И вот, почти мертвая, я вдруг улыбнулась — так радостно, так приятно мне было получить букет, который был для меня все тем же букетом, что я оставила в поезде, когда мы увиделись впервые, и который ты возвратил мне много лет спустя, свежий, ароматный, пламенеющий, и мне в голову даже не пришло, что эти бедные цветы, которые падре Сантос унес из школы, тщательно спрятав в сутане, были роковым символом новой и еще более ужасной нашей разлуки…

Она вернулась в его объятия поспешно, будто искала убежища, и замерла, пока не почувствовала сквозь одежду тепло его тела, которое проникало в нее, впитывалось в кожу, как невидимая татуировка.

— Мы разлучились не тогда на остановке, где лишь флажок говорил о существовании живых существ среди этих пойм, похожих на водяные чистилища, мы были разлучены там, под землей, где безгранично немое молчание и от рождения слепа темнота. Судьба иногда загадочна. Кучер, который увез меня с безымянной остановки в Серропоме, был тот же самый человек, который привел меня к тебе в Пещеру Жизни, где ты скрывался, чтобы я могла сказать тебе: прощай, прощай, как говорили некогда друг другу христиане в катакомбах…

Он прижал ее к себе, и снова слилось тепло двух тел. Они хотели убедиться в том, что это действительно они. Столько лет жили они в разлуке и так привыкли представлять друг друга только в мечтах, что сейчас с трудом осознавали реальность этой встречи.

— Ты снова прежний… — робко проговорила Малена. — Я так боялась…

— Боялась, что я так и останусь изуродованным…

— Боялась, что ты вообще изменился… не внутренне, а внешне… Как-то, находясь в отпуске, я попробовала этого снадобья, которое искажает внешность и стала ужасной, показалась самой себе тараской [72] … Я хотела быть уверенной, что ты не остался таким…

72

72. …показалась самой себе тараской… — Тараска — фигура аспида-чудовища, которую проносят по улицам во время праздника тела господня.

— Боялась увидеть урода… — настаивал тот, пристально всматриваясь в черные зрачки Малены. — Урода…

— Любовные письма без любви! — с упреком сказала она.

— Без слов любви, ты хочешь сказать, а это не одно и то же, — поправил он. — Дело в том, что письма были написаны не только для тебя… — Она попыталась вырваться из его объятий. — Мален, будь же умницей… они предназначены не только для тебя! — Она выскользнула бы из его рук, если бы Хуан Пабло не удержал ее и не прошептал на ухо: — Они были также для Росы Гавидиа…

Это ее обезоружило.

— А… Роса Гавидиа, — продолжал он, — придерживалась иных взглядов. Вспомни, что писала она в одном из ответов: «Мало-помалу твои письма мне возвращают радость к жизни — все становится таким ясным, возрождается надежда, что я выйду из тупика, избавлюсь от этого каждодневного медленного умирания, выйду навстречу новой эре…»

Он положил ей руки на плечи.

— Или вот другое, где ты пишешь… Ах да, ведь это не ты, это Роса Гавидиа писала… «Любовь, являющаяся только отражением несуществующего мира, должна остаться в стороне… Нам не угрожает риск обратиться в субстанции воображения и зеркала…»