Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова

– Твои вещи? – спросила женщина в железнодорожной шинели.

– Мои, – ответил мальчик.

– А что в этом узле? – И ткнула ногой грязный, сплющенный узел.

– Мамины фетровые боты, – сказал мальчик, – и два ватных одеяла… И коричневый отрез…

Женщина не стала проверять, взяла узел и чемодан, а мальчик взял другой узел и чемодан, и они пошли к вокзалу.

Сходным образом проявляют себя медсестра в больнице:

Мальчик поднялся по ступенькам, вошёл в коридор и наткнулся на женщину в марлевой косынке.

– Ты куда, – сказала женщина и растопырила руки, – ты куда в пальто?.. Ты чего?..

Мальчик нырнул у неё под руками, толкнул стеклянную дверь и сразу увидел мать. Она лежала на кровати посреди палаты.

– Вот, – сказал он, – вот, вот…

– Что “вот”? – спросила женщина. – Чего “вот”?

Но мальчик держался за ручку двери и повторял:

– Вот, ну вот же…

Мать была острижена наголо, и глаза её, очень тёмные на жёлтом лице, смотрели на мальчика. Она была в сознании.

– Сын, – сказала она шёпотом.

И тогда мальчик заплакал.

– Ну, тише, – сказала женщина в косынке, – давай сюда пальто и подойди к матери.

и незнакомый мужчина на почте:

Почтовые окошки заслоняли чужие спины; куда бы мальчик ни подходил, он всюду натыкался на спины.

– Ты чего? – спросил какой-то мужчина. – Чего ты здесь путаешься?

– Мне телеграмму дать, – сказал мальчик и, вспомнив, что никогда в жизни не давал телеграмм, добавил: – Вы мне напишите телеграмму.

– Подожди, – сказал мужчина, – сядь, не путайся под ногами.

Мальчик присел на стул <…> Потом он посмотрел в окно и почувствовал беспокойство: начинало уже темнеть.

– Тётя, – сказал он женщине в платке, – напишите мне телеграмму.

– Какой нетерпеливый! – сказал мужчина. – Ну чего тебе? Какую телеграмму? – И взял телеграфный бланк.

– Мама заболела, лежит в больнице, – продиктовал мальчик, – дед, приезжай.

Мужчина и женщина посмотрели на мальчика.

– Ох, народ мучается, – вздохнула женщина, – ох, страдает народ… [35]

35

Сравните со сходной сочувственной реакцией посетительниц больницы на смерть матери мальчика: “В коридоре были какие-то женщины с сумками, наверно, просто прохожие; как они туда попали, неизвестно. Они смотрели на мальчика, и кто-то спросил:

– В чём дело?

И кто-то сказал:

– Вот у мальчика мать умерла.

И кто-то приложил платок к глазам”.

Ещё до того, как мальчик садится в эшелон, ему помогают или пытаются помочь встретившаяся на пути женщина:

– Где больница? – тихо спросил он. Женщина перестала кричать.

– Ты идёшь не в ту сторону, – сказала она, – перейди через площадь и садись на автобус.

случайный прохожий:

Потом он пошёл дальше, и какой-то прохожий показал ему больницу.

врач в больнице:

– Раздевайся, – сказал халат.

– Мне можно остаться? – спросил мальчик.

– Да… Мы вас вместе вылечим и поедете дальше.

– А разве я тоже больной? – спросил мальчик.

– Да, – нетерпеливо ответил халат: его звали в другую палату. – Сестра, положите его на эту койку. – Он показал на свободную койку в другом конце палаты и ушёл…

и всё та же больничная медсестра, которая сначала разрешает мальчику остаться в палате матери (“Я повешу твоё пальто в коридоре, – сердито сказала сестра и вышла из палаты”), потом кормит его:

– А кушать когда у вас дают?

– Вот ты зачем сюда пришёл, – сердито сказала сестра. – Ужин уже кончился…

Она ушла в глубину палаты и принесла стакан холодного чая и несколько галет.

– Бери… Мать не ела…

а после смерти матери выписывает мальчику справку, без которой его не посадили бы в эшелон, причём, когда герой рассказа забывает эту справку забрать, сама сует её мальчику в карман:

Она долго писала что-то на бумажке с лиловой печатью и спрашивала мальчика его имя и куда он едет.

– А в платье мы её похороним, – сказала она. – Распишись за вещи и деньги пересчитай.

Он не стал пересчитывать, расписался и пошёл к дверям. Сестра окликнула его и сунула в карман бумажку с лиловой печатью.

Однако мальчик после смерти матери останавливает выбор на единственном по-настоящему отвратительном персонаже рассказа, точнее говоря, на отвратительной паре – на персонаже в комплекте с его женой. Характерно, что этот выбор осуществляется не сознанием героя и даже не его инстинктом, а вполне случайным и “метонимическим” способом. Мальчику нравится запах, который исходит от кожаного пальто выбранного им “дяди”. При этом “дядя” уже при первом столкновении с мальчиком показывает себя во всей красе:

В толпе его прижали лицом к какому-то кожаному пальто, и пока их мотало вместе, мальчик успел привыкнуть к этому жёлтому пальто, а запах кожи он всегда любил.

– Дядя, – сказал он, когда их вытолкнули на свободное место, – закомпостируйте мне билет.

Дядя ничего не ответил, лишь мельком взглянул на мальчика, морщась, потирая ушибленный об угол локоть.

– Я уплачу, – сказал мальчик.

– Сопли утри, богач, – сказал дядя.

Он опять кинулся в толпу, а мальчик вспомнил, что вещи остались у женщины в железнодорожной шинели, и пошёл её искать.

Соответственно, выбрав “дядю” себе в новые поводыри, в эшелоне мальчик упорно встаёт на его сторону, не умея и не желая распознать, кто на самом деле виноват в то и дело вспыхивающих конфликтах “дяди” с окружающими людьми.

Такова сцена с дядей и несчастным, полусумасшедшим стариком (причём мальчик опять реагирует на внешнюю примету – старик смешно взмахивает руками):

…старик продолжал стоять, покачиваясь, часто моргая красными веками, и тогда дядя вскочил, взял его за воротник кофты и толкнул в глубину прохода. Мальчик рассмеялся, потому что старик смешно взмахнул руками, а пенсне его слетело и повисло на шнурочке, и подумал: “Хороший дядя, прогнал старика”.

Таковы эпизоды, описывающие противостояние “дяди” и едущего в эшелоне инвалида. Мальчика пугает “плохо выбритое лицо” инвалида, “дышавшее сквозь жёлтые зубы горячим, остро и неприятно пахнущим воздухом” (еще один внешний признак), и он бросается на помощь “дяде”, хотя инвалид отстаивает как раз интересы мальчика, требуя вернуть тому вещи, прибранные к рукам алчной “дядиной” женой:

– Гражданин, – сказал дядя уже построже, – освободите место. Здесь едет моя жена и ребёнок.

Инвалид медленно поднялся, посмотрел на дядю и вдруг схватил, сжал пальцами дядин нос.

– Барахло назад отдай пацану, – сказал инвалид, – отдай, что взял…

Дядин нос сначала позеленел, потом побелел, и на дядин полувоенный френч потекла тоненькая красная струйка, через весь френч, на галифе и дальше по сапогу. Кудрявая женщина громко закричала, <…>, и мальчик, хоть ему было страшно, тоже крикнул:

– Не трогайте дядю, пустите дядю…

Перелом в сознании мальчика происходит, вероятно, тогда, когда “дядя” бросает его на произвол судьбы, переходя вместе со своей семьёй в другой вагон:

Появился дядя и начал хватать свои чемоданы. Он сказал кудрявой женщине:

– Собирайся, я договорился в третьем вагоне.

– Дядя, – крикнул мальчик, – подождите!

Но дядя даже не посмотрел в его сторону: он очень торопился.

а инвалид обращается к пассажирам вагона с прочувствованной речью с просьбой-требованием помочь мальчику добраться до нужной ему станции:

Появился инвалид; лицо, шея и волосы его были мокрыми, и он каждый раз отфыркивался, точно всё ещё находился под краном.

– Граждане, – сказал он, – отцы и матери, надо довезти пацана… Меня пацан, граждане, боится… – Инвалид зубами расстегнул ремешок часов и положил их на столик.

– Довезёшь, проводник, папаша? Денег нет… Пропился я, папаша… – Он вытащил из кармана портсигар, вытряхнул прямо на пол остатки капусты и положил портсигар на столик, рядом с часами.

– Вещь… Целый литр давали. – Потом вытащил из кармана зажигалку, складной нож, фонарик, потом подумал, расстегнул бушлат и принялся разматывать тёплый, ворсистый шарф.

– Шерсть, – сказал он.

– Да ты что, – сказал проводник и придвинул всё лежавшее на столике назад к инвалиду, – ты брось мотать… Довезём, чего там…

А толстая женщина взяла портсигар и сказала:

– Он его всё равно пропьёт. Лучше уж мальцу еды наменять, скоро станция узловая…

Инвалид посмотрел на неё, качнулся и вдруг обхватил единственной рукой за талию и поцеловал в обвисшую щеку.

– Как из винной бочки, – сказала толстая женщина и оттолкнула его, но не обозлилась, а, наоборот, улыбнулась и кокетливо поправила волосы.

Инвалид провёл рукавом по глазам, обернулся и подмигнул мальчику.

– Ничего, – сказал он, – ничего, парень, не робей. – И пошёл по проходу.

Горенштейн сознательно не описывает реакцию мальчика на все эти события, но именно после только что приведённой сцены главный герой впервые в рассказе адекватно ведёт себя по отношению к внешнему, прежде непонятному для него, миру. Среди “одинаковых лиц” он различает одно, особенно несчастное, лицо того самого смешного старика, которого “дядя” “толкнул в глубину прохода”. Проснувшись ночью, мальчик видит, как голодный старик крадёт хлеб у одной из попутчиц, и делится с ним куском пирога [36] :

36

Сравните с проницательным синопсисом в первом печатном отклике на рассказ: “В поезде мальчик <…> столкнётся и с жестокостью, и с равнодушием, и с щедростью, и с добротой. Он не всегда умеет распознать их и отличить одно от другого. И всё-таки он начнёт оттаивать не тогда, когда испытает внимание и доброту, а только тогда, когда ночью в темноте сам почувствует сострадание и отломит голодному старику половину своего пирога” (Берзер А. Снова война // Новый мир. 1965. № 1. С. 267). Всё-таки отламывание половины пирога стало следствием внимания, доброты, но и предательства, с которыми мальчик столкнулся раньше. Процитируем также замечание о мальчике в финале рассказа из книги о писателе: “Жизнь взрослых приоткрылась ему, и дороги назад нет. Они по-прежнему сильнее его, но теперь и он может быть опекуном по отношению к ещё более слабому” (Никифорович Г. Открытие Горенштейна. С. 30).