Пёрышко чьё-то прилипло к порогу —это с большого крыла.Сад облетевший упал на дорогу,всё, что осталось, – метла.Будет сподручно и ветру и Богуосень смахнуть со стола…Время ворует себя понемногу —так, чтобы вечность была.
«Лицо прекрасное, лицо беды…»
Лицо прекрасное, лицо беды.Вплывает в засуху стакан водына златоусте лермонтовской сабли.Не пролилось ни капли.Ещё во сне лицо твоё. Во сне,который
Не с горя, нет, не с перепугуночь белоглазая бледна —вдоль неба ливень гнал округуи выпивал её до дна.Там вечность слуху не помеха —и влаги шум, и кровь твоя.И выворачивалось эхов именованье бытия.Когда ты шёл, не зная броду.Когда вода упала в водус недвижной скоростью сверла.Когда Елена умерла.
2
И снова Бог заплачет надо мнойя смерть свою к моей любви ревнуюи высота срастётся с глубинойв отчётливую линию прямуюи ливня повсеместная метлагустеет и растёт из водостокаи ангелу с метлою одинокоЕлена умерла.
«Не над бочкой, а прямо над бездной…»
Не над бочкой, а прямо над безднойбез беды, без любви, без трудамежду небом и плёнкой небеснойбелый трепет расплющит вода.Это бабочка. Это распятье.Растяжение влаги. Стекло.Это выдоха светлое платьена холодную воду легло.Это взгляда распах и суженье,и сетчатки разрыв, и звезда,упираясь в своё отраженье,остаётся во мне навсегда.
«Детское мужество, взрослые страхи…»
Детское мужество, взрослые страхина голубом закипают глазу.Выкрутишь из пропотевшей рубахиболь неизбывную, Божью слезу.Мутная – освобождает ресницы,чудо вытягивая из беды,чтобы нагнуться, прозреть и напитьсяздесь, на земле, у последней воды.Смотришь в неё с голубым полыханьемльда или пекла из сердца земли,будто хрусталь с потускневшим дыханьемблизко, как бездну, к глазам поднесли.
«В прошлом году, вчера…»
О. Седаковой
1
В прошлом году, вчера,я наловил плотвы —чистого серебра,истовой синевы —и в чешуе перстыподлинной высотыдаже впотьмах видныпрямо из глубины.
2
Слух оторвать от звука,зрение – от огня:произнесёт разлукаистину сквозь меня:ты полетай немного —вымети облака,чтоб доросла до Богалесенка мотылька.
«Кто мне веки горькие поднимет…»
Кто мне веки горькие поднимет,разлепив разлуки мёртвый мёд…Дождь тебя, как дерево, обнимет,ознобит, осиной назовёт.Мёртвый дрозд – откуда он, откудаутром, ниже неба, на крыльце…Сколько в нём и ужаса, и чуда.Сколько смерти в этом мертвеце.Всю забрал, большую, на рассвете.И теперь в округе благодать.У, какая горечь в сигарете,то есть в жизни, я хотел сказать.
«И после смерти я умру…»
И после смерти я умруещё
не раз, перелетаяот чернозёма к серебру.И вдруг – заминка золотая,щербинка, вмятинка. С какойпечалью тянется по светупространство, нежностью, тоскойи болью сжатое в планету.Недооплаканная, тыглядишь из всех разбитых стёкол,которые из немотыя прошлой кровью недотрогал.
«Я к вам ненадолго – я в гости…»
Я к вам ненадолго – я в гости,послушать, как уточка вдоль камышаиз воздуха ржавые гвоздивытаскивает неспеша.А значит, я к первому небу успею,уже начинается взгляд.Пять ласточек, в Кассиопеюпостроившись, в небе стоят.
«Близорукий туман, дальнозоркая тьма…»
Близорукий туман, дальнозоркая тьмауводили меня молодого с ума,как с холма, мимо бездны, в долинук винограду, влюблённому в глину,где дарует кувшину гончарная печьгул и клёкот толкучий над чашами – речь,поднебесную нёбную сушу —не звучанье, а самую душу.Три тумана сошло с побледневшей реки,и на глине безводной стоят рыбаки,упираются в донное темя,тычут вёслами в чистое время.
«Кто-то вскрикнул: “Баба Настя!”…»
В. Бабенко
Кто-то вскрикнул: «Баба Настя!» —где-то в небе, высоко.Сыплет смутное ненастьевкось сухое молоко.Вязнет солнышко на хлебе.Дождик к горлу подошёл…Лишь бы тот, который в небе,бабу Настю не нашёл.
«Но кто-то за спиной…»
Но кто-то за спиной —как женский крик ночной,безрукий, рукопашный —невидимый, но страшный —не ходит, не стоит,он явлен ниоткудапоследний смертный стыд,преображённый в чудо.Ну, здравствуй, тень мояиз ужаса и дыма.Ты – имя бытия,но ты неуловима.
«То шмель пинается. То муха…»
То шмель пинается. То мухаГомера вытянет из тьмы.То тишина. То гибель слухав грядущем шорохе зимы.Из леса, брошенная всеми,осина вышла. И окрестона стоит одна, как время.Как крест пылающий. Как крест.
«Сивый, больной, поддатый…»
Сивый, больной, поддатый,жизни на три копейки —вот деревенский Дантев валенках, в телогрейке,в думах, в своей простуде,вечно в обнимку с твердью:ангелы – это люди,переболевшие смертью.
«Прошла гроза, хорошая гроза…»
Прошла гроза, хорошая гроза,стремительно, как в радости – страданье,переливая страшные глазаиз мирозданья в мирозданье.Могучая таинственная связьмоей земли, эфира и озона —как будто пашня в небо поднялась,и облака – как призрак чернозёма.И в небесах увидишь мужика,склонившегося над хрустальным плугом.Сейчас он перепашет облакаи поперёк, и вдоль, и полукругом.И станет тесно между двух зеркал:в одном – душа, в другом – душа и тело.В одном я к жизни новой привыкал,в другом она цвела и зеленела.Гроза идет, хорошая гроза,и за руку сквозь свет ведёт рябину,переливая синие глазаиз глины в глину.
