Всё перед снегом пахнет солью.Сидим, чужие, у огня:вот небо с головною болью,из неба пущенной в меня.Вот, насосавшись смерти, пчёлыпочти рассыпались, как свет,как переходные глаголы,переходящие в предмет.Запахло снегом и Гомером,и деревенским Данте. Да,и осенью, где водомеромне исцарапана вода.
«Шаги, шаги, шаги, а человека нету…»
Шаги, шаги, шаги, а человека нету.Но чувствую, сейчас попросит сигарету.И спички…
И ещё… Ну, в общем, огонька,чтоб от него в горсти – прозрачная рука.И видно сквозь ладонь Вселенную в горсти —как сердце на весу – и глаз не отвести.Ты весь теперь глаза – и глаз не отведёшь.Вселенная в горсти, малиновая дрожь.
«Чертополоху-чуду…»
Чертополоху-чудухочется только взгляда.Бог обитает всюду,не выходя из сада,в общем-то, из любого,лишь бы была рябина,чтобы большое словогубы твои любило,чтобы в стихотвореньевысветилась слеза:это, конечно, времящиплет тебе глаза.
«Уже сентябрь. Светлеет только в семь…»
Уже сентябрь. Светлеет только в семь.Жизнь – это сон, который снится всем,когда в стекло оконное синицасебя саму, бессмертную, клюёт:смерть – это жизнь, которая приснится,но кто её, проснувшись, проживёт?..
«На расстоянье вытянутой – здесь…»
На расстоянье вытянутой – здесь —руки, разлуки, памяти я весьпочти исчез. Так в дальнем разговорене слышно слов, но что-то шепчет море.Как хорошо, что жизнь всего одна.Большой реке в наклонном русле тесно:отняв себя от глиняного дна,она встаёт, как вечный дождь, отвеснои льётся вверх, в мерцающую тьму,навстречу возвращенью своему.
«Ночью проснусь от крика…»
Ночью проснусь от крика.Дождик не вяжет лыка,зеркало пьёт свечу…Это не я кричу.Выйду из тесной болив сад, где светло от воли:влаги набравши в рот,миром земля растёт.Так постою немного,может, увижу Бога —не убоится льдаглиняная вода.
«Хочешь, осиной буду…»
Хочешь, осиной буду:дерево отовсюдувидит тебя – онолюбит смотреть в окнои озираться в поле,тронув слезу с небес,чтобы по доброй волене возвращаться в лес, –птицу пошлёт на гору,высмотрит из-за крыш,как ты, прильнув к забору,мертвой сосной стоишь.
«Летишь и видишь сквозь крыло…»
Летишь и видишь сквозь крылокосой распах озёрной пашни,где, как слеза, растёт стекло,креня колодезные башни.Лопатой сладкого леща,его веслом – какая лопасть, —как плащаница, трепеща,хрустальная двоится пропасть,сквозит и ширится, покасама в себе не отразится,как налетающая птицав озябшем оке рыбака.
«Когда с фонариком рыбачишь…»
Когда с фонариком рыбачишь,ты как светило что-то значишьи пирамиду глубиныведёшь вершиной от волны.В ней рыбы долгие летают,сухое золото глотают,текущее из фонаряв глухие норы октября.Твердишь: Державин, Данте, Дратва,а на мостках сидит ондатраи, задержав глубокий вдох,молчит и спрашивает: Бог?А ты фонариком посветишькуда-то
вверх – и не ответишь.Вздохнёшь – и ангельскую дрожьв разбитом сердце унесёшь.
«Еще до слова, до начала…»
Еще до слова, до начала,светясь без плоти и огня,я слышал смерть – она молчалаи проходила сквозь меня.И ослепительные ночи,и утомительные дниказались вечности короче,но были вечностью они.Вселенной головокруженьепытаешься остановить,чтобы молчать после рожденьяи после смерти говорить.
«Не снегопад, а призрак речи…»
Не снегопад, а призрак речи.Как сгусток речи – кровь во мне.Над печью дом расправит плечи,и хрустнет косточка в окне.О это гибельное чудо —речь несказанная. Оноболит бессмертием, покудав глазах от белого темно.Лети, лети, снежок последний —как первый Божий нежный гнев,заглядывая в мир соседний,от неземного побледнев.
«Кто ягнёнка белого поставил на крыльцо?..»
С.
Кто ягнёнка белого поставил на крыльцо?Ах, у снега первого Господа лицо.По утрам у Господа детское лицо.Он ягнёнка белого поставил на крыльцо.
«Так полюбить белизну…»
Так полюбить белизну,небом прижатую к крышам:белка бинтует соснусерым и рыжим.Долго пришлось умирать,чтобы очнуться и выжить.Воду в морозе стирать —выкрутить, вытянуть, выжатьпрямо в сосульки… В горстилёд истончается в блюдце…Просто уйтии не вернуться.
«Это твоя зола…»
Это твоя золапальчиком провела —пеплом неуловимым,бывшим огнем и дымом, —по кадыку, виску,чтобы открыть тоску.Пепел не взять в щепоть —полуистлела плоть,словно без тьмы и светавыдохлась сигарета:с неба мизинчик лёг —дерево не прожёг.Скатерть белым-бела:как ты во мне росла,глину мою рвала,как ты меня сожгла —знает твоя зола.
«Гора сухой воды…»
Гора сухой воды.С нее текут следыв мерцающую бездну,где я сейчас исчезну:войду с дровами в доми опущусь у печки…Как рыба подо льдомв полупрозрачной речке,я шевелюсь едва,когда посмотришь сверху,где звон и синеваТвоя подобна эхузеленоватых льдин —такая глубина.Один. Один. Один.Одна. Одна. Одна.
«Одеты в пустоту поля и перелески…»
Одеты в пустоту поля и перелески,одето в небо всё, что жаждало его.Врезается в лицо не рыболовной лескипрозрачное ничто, а взгляда вещество.И ширится во мне мое исчезновенье:такой простор во мне, что, кажется, и нетменя, а только есть последнее мгновенье,явившее восторг, переходящий в свет.Но я еще дышу, шепчу, и горечь дыма,как слово из огня, полощется во рту,и всё, что навсегда теперь неуловимо,одетое в меня – одето в пустоту.