Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти

– Предатель, лорд Ингльборо, – громыхнул нелицеприятный лорд Рууни с места, на коем работал методично с косточками птицы, изгваздывая черную бородищу в ее соках, – есть человек, активно замышляющий против королевской персоны либо безопасности Государства. Если бытование республиканских взглядов, или же стоических взглядов, или же богословских взглядов, или же, воистину, любых взглядов вообще не угрожает нам прямо, дерзающие иметь оные зваться «предателями» не могут. Изрядно управляемый Двор содержит компоновку воззрений и верований, ибо обязан представлять весь Народ и, по возможности, мир. От монарха требуемо сидеть во главе сего Двора и принимать мнения ученых мужей, осведомленных сотрудников, таких как вы, милорды-советники, и любых прочих, в чьей мудрости сокрыта польза, а равно факты и понимание, – тогда монарх способен достигнуть продуманного решения.

О, надежный, верный Рууни. Сколь упорядочен и неподатлив твой совершенный космос! Сколь сковывает меня твоя вера. Разделяемое нами чувство Свободы – оно делает нас рабами…

Лорд Шаарьяр, эмиссар Калифа, отставил тарелку почти нетронутой, говоря:

– Согласен, лорд Рууни. Согласитесь ли и вы со мной: остойчивость народа поддерживаема через королевский род, с младых ногтей наставляемый в ответственности правления? – Со льстивым расчетом он вызвал призрака и торопливо заключил: – Я говорю абстрактно, Ваше Величество.

Глориана кивнула, слушая его вполуха, понимая по интонации, какие знакомые чувства он имел в виду. Она вновь пригубила вино.

Лорд Кровий Рэнслей, Верховный Камергер Королевы, усаженный по соседству с сарацином, повернул голову, облагороженную завивкой, дабы посмотреть на говорившего свысока. Откинув кружево с обоих запястий, он нанизал на нож кусок дичи.

– В Полонии, вы помните, короля избирают.

– Из непосредственных претендентов на трон, – указал лорд Шаарьяр. Он отказывался замечать ненавидящие взгляды, коими его награждали не одни только советники Королевы. – Но старый король Герн, – продолжал он, – так успешно изничтожил своих соперников, что в Альбионе не осталось никого, кто мог бы взойти…

– Сир! – Кроткий сир Вивиан Сум причмокнул, всосав пухлые щеки. – Сия коммуникация неучтива!

– Я уверен, что не говорю ничего, что не стало бы уже трезвым предметом обсуждения среди тех, кому дорог Альбион, – сказал лорд Шаарьяр с наглядным покорством. – Приношу извинения, если был наивен.

Доктор Джон Ди был не единственным джентльменом, остро переживавшим за Королеву, хотя сама Королева вроде бы пропустила сказанное мимо ушей с блистательной беззаботностью.

– Вы и были, сир, по меньшей мере. – Он пытался развеять сгущавшуюся атмосферу. – Кроме прочего, все упомянутое умозрительно. Предполагается, что Королева смертна! А все знают, что она бессмертна! – Он воздел бокал. Королева благодушно улыбнулась, и Ди истрактовал сие как одобрение своих слов. – Весь Альбион убежден, что поветрие не падет на нас никогда!

– Поветрие? – Убаша-хан занервничал. – В Альбионе поветрие?

– В Альбионе нет поветрия, – пояснил сир Вивиан, – ибо Королева жива. Разве не слыхали вы приветствие простого люда: «Пусть не падет на нас поветрие»? Слыхали ведь – нет? По легенде, после смерти Перикла в Афины пришла чума.

– Но чумы боятся все. Каково, сир Вивиан, значение сих слов?

Сир Амадис Хлебороб ухмыльнулся, инвестируя в перемену опасных застольных настроений свою энергию.

– Они не боятся чумы – в том и дело. – Его жена дотянулась из-под опершегося на нее торса до кусочка сыра. – Приветствие косвенно отсылает к здравию Королевы.

– Моему здравию? – Глориана заговорила, будто очнувшись от сна. – Моему здравию?

– Поветрие, Ваше Величество, – сказал лорд Монфалькон. – Вы знаете – вера простонародья в то, что, если вам суждено умереть, на Альбион немедленно падет великая чума.

Глориана приосанилась и исполнилась доблести.

– Ага! Пусть они в сие верят – и у меня не будет врагов в Альбионе. Возможно, тогда я буду жить вечно. – Она осушила кубок. Некоторые усмехнулись вслед за нею.

Однако столь фальшивые слова из столь печальных уст лишь открыли ближайшим к ней гостям ее настрой.

– Вестимо, мэм, – храбро отвечал старый лорд Ингльборо. – Помолимся, чтоб республиканцы, разрушающие Традицию, а значит и краеугольный камень нашего Государства, прочувствовали пророчество всеми фибрами души! – Так он добавил собственной колченогости к хромоте хода мысли, к бессердечности мероприятия.

Вновь сир Амадис овладел собой и поднялся с кресла, поднимая кубок.

– Я произнесу всеобщий тост. За следующие полстолетия правления Глорианы!

За сим все, как положено, встали и выпили, за исключением Глорианы.

Боги, была бы я сейчас стара, и страдай мое тело от несложных ощущений слабоумия… Отчего не могу я примириться? Оттого, что примириться значит позволить Духу умереть. Но все же плоть говорит со мной, помыкает мной, измучивает меня… Плоть – не Дух. Ах, разве не едины они, как едины Глориана и Альбион… И я обречена на Искания, как обречены были рыцари Благородства стремиться к Чаше Брана и не найти ее, поскольку не были достаточно чисты? Сгубила ли я себя разгулом, утратила ли тайну, кою могла бы отыскать в девственной невинности? Ах, Отец, познание, коего ты требовал, а я не отвергала, ибо так тебя страшилась, так тебя почитала, и, Отец, так тебя любила… Если бы только даровал мне и себе чуть больше неведения…

– Глориана! Глориана!

Они пили.

Затем, усовестившись, и она поднялась и воздела собственный бокал.

– Всем моим почитаемым джентльменам и их леди, всем посланникам чужедальних дворов я желаю здравия!

И сей тост, учитывая недавнюю отсылку к чуме, казался доброй шуткой Королевы, обсмеявшей саму же себя. Их восторженное веселье звенело в ее голове, и она внимала их комплиментам и улыбалась, будто пошутила намеренно, подмечая, что Убаша-хан и особенно лорд Шаарьяр искали иронии в ее расчетливой, сбивавшей со следа зыбкости и полагали, что получили более полное представление о ее характере, хотя ни тот ни другой не распознали умышленную иронию, коей она потчевала их в моменты формальных сношений. Се ее развлекло, и она вынуждена была маскироваться, уделяя чрезмерное внимание слуге, подливавшему свежего вина.

Как жаль, что нет здесь Уны, еще не вернувшейся со Ская. Вот консорт для Королевы! Не изменить ли мне Закон и не жениться ли на графине? Мы с Уной вместе правили бы куда лучше. Жаль, что у нее столь мало власти. Я тоскую по тебе, Уна…

Она подняла глаза. У конца стола, скрипя, воздымался боеготовый сир Танкред Бельдебрис, поддерживаемый леди Мэри Жакотт, об исчезновении коей из королевской постели Глориана начинала теперь сожалеть. Не столь давно леди Мэри энергически изображала для Королевы мальчика. Ныне она изображала демуазель в пару к воздержанному шевалье – Танкреду, явно услаждаема его неуклюжей невинностью; в него влюблена. Глориана ощутила порыв-другой ревности, просквозившей ее полуодурманенное сердце, и, отвратившись низменных помыслов, прогнала ощущение, хотя ревновала вовсе не к сиру Танкреду, но к Мэри, отыскавшей средоточие собственной веры в конкретном индивиде.

– Ваше Величество, – возгласил сир Танкред: красное лицо в его стальном футляре сияет, своенравные усы щетинятся, гигантские перья колышатся, – как Воитель Вашего Величества, как Воитель Альбиона, как Защитник Чести Королевы я предлагаю вам мой меч. – Он, коему единственному из гостей дозволено было носить большое оружие, вытащил тяжелый орнаментальный палаш из ножен иберийской эмали и стоймя возвысил его, держа за лезвие. – И я прошу позволения бросить вызов любому присутствующему, если тот оскорбит Ваше Величество либо имя Альбиона. – Он прервался, будучи в значительной степени нетрезв. Глориана сразу его возлюбила. – Доратоборства – на мечах, булавах, копьях и любом другом достославном оружии – до тяжелого ранения или смерти.