Глоточек счастья

– Ребята! Ребята! Труба дело! Рельсы мусора ищут по гаражам, кучкой с другого конца идут. Скоро здесь пидарасы будут!

Майор Дубов был хоть и туговат на результативную творческую мысль, но быстро сообразил, чем грозит поимка.

Растаскивание государственной железной дороги – это пусть не тюрьма: офицера не посадят за это, но кровушки выпьют море. Позор на всю Дальнюю Авиацию! Понизят в должности. Снимут звание. Отправят по недисциплинированности на полпенсии на дембель. Двадцать лет безупречной службы—кобелю под хвост, а ею гордился майор.

– Ребята! Яму рыть! Рельсы закапывать! Следы заметать! – скомандовал он голосом, не терпящим пререканий и требующим полного и беспрекословного подчинения. Прекрасно слётанный экипаж с полуслова понял своего командира и заработал чётко и слаженно, так, как положено в полёте, когда на борту беда. Сенопузенко, увидев, что нахлобучка его удалась, почувствовал заметное облегчение на душе и решил окончательно устранить остаточные неприятные ощущения. Он зашёл в гараж Дубова и налил себе сухого винца. Минут пять смаковал его и чувствовал, как потихонечку человеком нормальным делается.

«Да, – подумалось ему, – что любовь, что жаба. Было у меня такое, когда крутил любовь с женой нашего полкового врача. Как перевелись они, тоже места себе найти не мог. Отошёл, совсем не знаю как».

И вот сейчас душевная боль как тогда была, хоть и вызывалась не высоким чувством.

Разобравшись с винцом, вышел Иван Иванович из гаража, и каково же его удивление было, когда он плоды работы экипажа увидел. За каких-нибудь десять минут яму выкопали, рельсы украденные положили в неё и снова землёй засыпали. Двадцать штук совсем не маленьких, а очень даже здоровенных железяк, словно испарились. И что самое интересное: на месте хранилища тайного маленькое деревцо красовалось. Самое настоящее, с листочками и веточками. Хотя и не большое, но всё-таки не саженец там какой-нибудь.

На такое могут быть способны только лётчики, и притом исключительно Дальней Авиации, а не иной менее значительной, например, истребительной или транспортной. Лишь они, спаянные в совместной борьбе за жизнь, когда в считанные секунды выкладываться приходится, могут совершить такое. Приказ командира был выполнен блестяще, так же, как он должен быть выполнен в воздухе.

У Ивана снова защемило под ложечкой, он даже на некоторое время забыл про ожидающий его борщ. Ему срочно захотелось сделать ещё какую-

нибудь гадость, а Дубов вновь Сенопузенко обнял и заворковал благодарно:

– Спасибо тебе, Ваня! Век не забуду! Друг, ты мой, драгоценный! Должник теперь я твой по гроб жизни! Какие стрессы, Ваня, перенёс! Хорошо, ребята – огонь. Не один раз в самолёте вместе горели, и чего только не было, всегда – огонь! Они и на земле – огонь! Сам видишь! Чёрт с ней, с комиссией, Ваня, давай нажрёмся прямо сейчас да напряжение снимем. Нам, Ваня, сам бог велел!

Иван меланхолически слушал причитания Дубова и наконец выдал такое, что едва не стоило ему жизни.

– Да брось ты, сосед, так волноваться. Нажрёмся, успеем ещё. Я вот сейчас домой схожу, борщечка хряпну, а потом и накушаемся. Ну, а ты успокойся пока да рельсы вырой – я пошутил ведь. Не было ведь никаких ментов.

Высказывание Сенопузенко произвело на экипаж ошеломляющее впечатление. В лётчиках мгновенно вспыхнуло чувство отвращения к шутнику. Видели они себя победителями реальной опасности, а оказалось, что над ними просто посмеялся какой-то негодяй, заставив выложиться по полной программе, как клоунов. Такого оскорбления снести было невозможно, и, пока в головах ошеломлённых авиаторов только собирались в кучу мысли, майор Дубов, приняв решение страшное, к Сенопузенко подошёл. Взял его одной рукой за шею, а другой за жопу да так и понёс в гараж к себе, как мышонка, с ярко выраженной брезгливостью. Там, закрыв за собой дверь на засов, зажал он голову несчастного капитана между колен, а двумя свободными руками кусок парашютного фала взял и петлю из него сделал. Затем хладнокровно и без раздумий командир корабля гвардии майор Дубов повесил гвардии капитана Сенопузенко на перекрытии новом – на рельсе, ночью экипажем его украденном.

Что в гараже происходило, видеть было нельзя. Не кинулся туда никто, так как опешили все и стояли как заколдованные. Дубов же тем временем вышел, заглянул ещё раз в гараж и затем дверь запер. На неё он повесил громадный, нестандартный замочище, который владельцу под стать был, и после сказал спокойно:

– Ребята, идите домой, отдыхайте, – и ушёл.

Дубов, хотя и был в запарке, но прекрасно сознавал, что за повешенного техника светит не только конец нормальной жизни, но и трибунал, и тюрьма; но по-другому он поступить не мог.

«Пусть тюрьма. Но как после ребятам в глаза смотреть, коли по-другому сделать? Ведь как они меня уважают! Как отработали чётко! Пусть помнят про своего командира. В их глазах лишь таким образом я человеком смогу остаться!» – так грустно размышляя, Дубов шагал домой.

А оторопевший экипаж наконец вышел из оцепенения. Лётчики поняли, что командир сотворил что-то страшное, скорее всего, просто убил соседа, и потому их дико потянуло в гараж, чтобы, если ещё жив Сенопузенко, помочь ему. Но как? Самодельный замочек на гараже можно было сбить только из пушки. Поэтому экипаж пошёл по более реальному пути.

– Мужики, ломай ворота! – неистово заорал правый лётчик Бревнов.

Так же оперативно бревно нашли и принялись таранить деревянную, обитую железом дверь. На тринадцатом ударе она поддалась, и ватага в гараж влетела. Лётчик Бревнов, узрев висящего Сенопузенко, моментально отчекрыжил верёвку авиационным ножом, и Иван в руки коллег упал. Бездыханное тело вынесли, положили под посаженное дерево и стали, кто как мог, приводить его в чувство.

В экипаже майора Дубова никто не умел, как следует, искусственное дыхание делать, но всем очень хотелось вернуть капитана к жизни, дабы командира своего горячего от неминуемой каталажки спасти.

Видимо, Всевышний услышал их. Гвардии капитан Сенопузенко Иван Иванович жив остался. Он открыл глаза, пришёл немного в себя, встал и домой пошёл.

Жаба не давила. На душе было легко и прекрасно, а чувство какой-то особенно приятной удовлетворённости пересиливало боль в шее, которая, надо сказать, болела здорово. Мысли, как никогда, светились чистотой и свежестью. Не хотелось больше никаких гадостей делать. Чувство справедливого наказания, которое часто у здорово провинившихся детей бывает, переполняло сознание.

И вот тут только вспомнил, наконец, Иван Иванович про чеснок. В гараж он не заходил, а потому, за чем послали, нести не мог. А борщ без чеснока, понимал, это не борщ совсем.

Возвращение в гаражи не рассматривалось, после всего что было. Ладно, коли спасли, вешать не станут снова, только ведь стыдно как.

Из размышлений грустных соседка вывела, следом, шла что с авоськой из гаражей.

– Чем, Иван Иваныч, недоволен? Что не весел? – улыбнулась симпатично женщина.

– Чем, Нина Михайловна? Да вот пошёл за чесноком в гараж, там ни одной головки нету. Борщ жена сварила, ну а он без чеснока какой?