Глубинка

Послушались девчата, прыснули по своим местам, губы в стопочках помочили, захрустели огурчиками, зацарапали вилками о дно тарелки, накалывая скользкие грибки. А еще большая сковорода картошки с мясом томилась на столе, да парила на краю плиты кастрюля со всплывшими шубой рванцами.

Капа кашне на шее чуть оттянула, душно ей. Неля — веселая — с сочувствием:

— Да сбрось ты его, Капочка, жарища ведь. Ты и так хороша! Мама, верно — красивая Капитолина батьковна?

— Доченьки мои, все вы красавицы. Жалко, сидите одне, без ухажеров. — Ульяна Григорьевна насторожилась, посмотрела на дверь. — Ты, Катюша, дверь закрыла? — тихо спросила она. — Кто-то шарит там, чо ли?

В сенцах кто-то шуршал чужой, царапал дверь, отыскивая ручку. Никто не сдвинулся с места, сидели, придавленные страхом, ждали чего-то. Патефонная игла скребла по пустой, конечной дорожке.

— Ой, да накиньте крючок! — вскрикнула Катя.

— Ко-отька! — позвала Неля.

Котька выскочил из боковушки, не понимая, почему кричат, и тут дверь распахнулась и через порог переступил огромный валенок, над ним зачернела рука с саквояжем, потом уж показался до глаз закутанный фельдшер. Ульяна Григорьевна выдохнула «фу-у» и опустилась на табуретку.

Еще не опомнившегося фельдшера затащили за стол, суетились, подсовывая то, другое, а он, оттаивая, смущенно улыбался всем сразу, дышал на посиневшие пальцы. Реденький пушок серебрился на его голове, будто кто дунул и не до конца сдул истонченные волосенки. Маленьким лицом, склеротическим румянцем на скулах и пушком на голове Соломон Шепович походил на вдруг состарившегося ребенка.

— Матка бозка, что за стол! — фельдшер глядел на еду, качал головой. Ему поднесли стопочку, но он, построжав, отставил ее, ложкой сгреб со сковороды картошки, с трясцой поднес ко рту, долго жевал, прежде чем проглотить. Потом прикрыл глаза, вынул платок и утер пот, бисером выступивший на лице.

Теперь в кухне было тихо. Все видели — плох, совсем плох старик. В семьдесят лет сидеть на столовской баланде, где в глиняной миске привольно плавает зеленое крошево мороженой капусты, а в лучшие дни — щетинистые от грубого помола клецки — это надо смочь.

— Теперь можно, — фельдшер показал на стопку. — А на совсем, когда пусто в живот — не можно.

Сели пить чай с вареньем. Фельдшер цокал языком, в наслаждении закатывал глаза.

— В уланском полк я имел добре конь, — рассказал гость о своей далекой молодой поре. — Я скакал в седло все равно казак. Вы уже не видеть старого Соломона скакать на конь. Разве что палочка наверх!..

Было совсем поздно, и старик собрался уходить. Он устал, ослаб от большой еды, от суматохи, так нежданно выпавшей на его одинокую долю. Светлые глаза смотрели сонно. Девчата решили его проводить и теперь бережно закутывали в пальто, обвязывали шарфом, собирали будто ребенка на прогулку. Ульяна Григорьевна успела в сверточек положить оладьев и сунула в саквояж, туда же поставила банку с вареньем.

Неля с Катей увели фельдшера, и Капитолина тоже стала прощаться.

— Да ты чо в экую даль! — воспротивилась Ульяна Григорьевна. — Оставайся, ночуй. Девки-то и не придут, поди, до утра. Еще намедни договаривались ходить по домам, дуреть. У Мунгаловых рядиться будут, кто в какую кикимору, холера их разберет, только людей тревожут да пугают. А понужнуть из дома не моги — рождество. Оставайся и ночуй.

— Спасибо, Ульяна Григорьевна, я побегу, — отказалась Капа и стала собираться, говоря, что надо избу подтопить, а то выстынет, потом дров, не наберешься. Уже одетая, сказала: — Костя в каждом письме приветы вам шлет, да я все передавать не решалась. Уж извините, конечно.

Ульяна Григорьевна кивала, сразу и принимая приветы и благодаря за них.

— А ты забегай, дочка, не чинись, да за ранешнее меня не казни. — Она обдернула на груди Капы шаль с белым навесом крученых кистей, и Капа от этой заботы ее и ласки всхлипнула, упала головой на плечо Ульяны Григорьевны, прижалась благодарная.

— Ниче, девонька, ниче-е, — оглаживая ее голову, твердила Ульяна Григорьевна. — Вернется — и живите, раз вам глянется, а мы ниче-е.

На крыльце затопали табуном, в сенцах мерзло застонали половицы. Капа откачнулась от Ульяны Григорьевны, варежкой промокнула глаза. Ульяна Григорьевна тоже обмахнула лицо подолом фартука, но вместо Нели с Катей в избу ввалилась орава подростков кто в чем: в вывернутых шерстью наружу полушубках, в цветастых платьях поверх пальтишек и просто так, неряженых. Они напустили холода, шушукались, подталкивали друг друга. Впереди всех стоял мальчонка, совсем маленький, в длинной, до пят, телогрейке, в огромных кирзухах. От лица всей компании он сдернул с головы шапку, поклонился, как клюнул, поднял на Ульяну Григорьевну серьезное личико и тоненько заныл:

Были мы во городе-е видели чудо великое: анделы запели-и, арханделы засвисте-ели! А мы грому спужалися, до вас еле-еле добралися-а!

Мальчонка сверкнул глазенками на компанию. Компания вразнобой поддержала:

Подайте, христа ради! Взрослым на потехи, детям на оре-ехи!

Видно было — ждала ряженых Ульяна Григорьевна. Прошла к шкафчику, взяла из него тарелку и, с лицом ласковым, просветленным, вернулась к толпившимся у порога малолеткам. Чинно поклонилась им, на вытянутой руке подала тарелку, полную оладышек, ответствовала нараспев:

А мы всюё ноченьку не спали, в печке кирпичи шшитали, вас поджидали. Примите малую малость, чтоб хозяевам радостно сталось!

Мальчонка с достоинством протянул руку, взял заработанный оладышек, запихал в рот. Остальные тоже взяли, Ульяна Григорьевна тарелку не убрала, мол, берите все. Тогда мальчонка рукой худенькой, как цыплячья лапка, цапнул второй и спрятал в карман. Компания разобрала остаток, тоже попрятали. Мальчик надернул шапку, развернулся и стал деловито подталкивать свою артель в спины и пропал в облаке пара последним, громко стуча мерзлыми кирзухами.

Капа с Ульяной Григорьевной не шевелились. Когда стало тихо, Ульяна Григорьевна отстонала долгим вздохом, спросила:

— Чей?

Капитолина поняла, о ком она спрашивает.

— Да печников, старика Михайлы внучек. — Она взялась за дверную скобу. — Кирпичи деду подтаскивает, работает. По людям кормятся. Отца-то как убили, мать уехала, пропала с лета еще. Дедка-то сам как малой. Хоть бы в детдом мальчонку.

Ульяна Григорьевна, задумавшись, кивала. Капа поняла это за прощание, толкнула дверь, и тогда Ульяна Григорьевна встрепенулась, поймала ее за руку.

— Ты бывай у нас, Капитолина, бывай! Письма вместе читать будем, сама приноси свои. Ведь слова-то в тех и этих все одинаковы, родные, а их больше станет, как хорошо. Ты обещай!

Капа прикрыла глаза, кивнула.

— Ну, иди с богом. Надумала, так иди.

Она заложила за Капой сени, вернулась на кухню, села перед печью на стульчик. Отрешенно пошарила кочергой, подгребла угли грудкой на колосник, сверху положила пару поленьев. Сидела, глядя на оживающий огонь, и думала, думала до вскружения головы. Где-то рядом, то справа, то над ней самой плакал, чудилось ей, тоненький голосок: «А мы грому спужа-алися!..»