Глубинка

Капа ела суп тихо, стараясь не звякнуть ложкой. Осип Иванович читал, отчетливо выговаривая слова, а в особо значимых местах строго, поверх очков взглядывал на мать, проверял, все ли понимает.

— Ну слава богу, жив, здоров, — вздохнула Ульяна Григорьевна, когда отец кончил читать. Она коснулась пальцами уголков глаз, скользнула ими по щекам, обжала рот, тут же поддернула концы платочка.

— Ты не знашь, отец, про чо тако он написал? — мать пошевелила губами, готовя их к выговору трудного слова. — Чо это — переформар… Тьфу-ты! Ну чо?

— Переформировка, мать! — бодро, по-солдатски, ответил Осип Иванович. — Это когда войска отводят с позиций. Значит, отдых, баня, питание получше. Все как положено.

Мать согласно кивала. Хорошее оно, выходит, это трудное слово — переформировка.

— Ты вот мимо ушей пропустила, а Костя видишь на что намекает, — отец щелкнул по листку. — Куда отвели, прямо не сообщает, а если умом пораскинуть — понятно. Вот соображай… «Находимся в граде вождя». Ну, что это такое?

— А пошто в граде-то? Или это по-каковски?

— Хэ, мать моя вся в саже! — отец нагнул голову, сверкнул единственной линзой. — Как ты не поймешь! Вождь кто? Сталин! А град — это, стало быть, город. Вот и получается — Сталингород… Стоп, стоп. Получается — Сталинград! По-старому — Царицын… Вишь, язви их, немцев, куда прут. К Волге-матушке!

Еще посидели, поговорили о том о сем, и Капа стала прощаться.

— Не проспи на работу, а то уволю! — весело сказала она Котьке. Он пообещал встать утром до первого гудка. Капа ушла. Осип Иванович взялся за починку сапог, надо было сделать новые набойки, усадил рядом с собой Котьку — смотри учись. В это время в избу вошел Удодов. Он был похож на пьяного.

— Что с тобой, Филипп? — встревоженно спросил Осип Иванович и встал со стульчика.

Удодов не ответил. Спотыкаясь, он слепо прошел к столу, опустился на лавку и зарыдал. Ульяна Григорьевна кинулась к ведру, но воды в нем не оказалось: Котька все вылил в умывальник.

— Сбегай! — она подала Котьке ведро, сама распахнула шкафчик с лекарствами.

Когда Котька вернулся с полуведром воды — расплескал по дороге, — Филипп Семенович все еще сидел у стола. Уронив меж колен руки и запрокинув голову, он судорожно, с подвывом, хватал воздух и снова трясся от рыданий. Рядом с ним стоял Осип Иванович. Опустив ладонь на плечо Удодова, он растерянно смотрел на истыканную флажками карту. Матери дома не было. Котька догадался — пошла к Любаве, помочь в горе: присутствием, сочувственными слезами, словами ли, а помочь, главное — одну не оставить.

Котька зачерпнул ковшик воды, поднес к губам Филиппа Семеновича. Удодов глотнул раз, другой и будто притушил рыдания. Тяжело дыша, смотрел на похоронки, брошенные на столешницу, потом сгреб их, смял в кулаке, грохнул им по столу.

— Двоих! Сразу! Оха! — он вымученными глазами посмотрел на Осипа Ивановича. — Где он, Ржев этот, где он?!

У Осипа Ивановича дрожала челюсть и лицо стало серым, нехорошим.

— К западу от Москвы, Филипп, — еле справляясь с прыгающими губами, выговорил он. — Совсем рядом.

Филипп Семенович перевел взгляд на карту, поморгал, сгоняя слезу, чтобы разглядеть место, где кончились его сыновья. Всё были, были и враз кончились, перестали быть, остались бумажками в сжатой руке.

— Рядо-ом! — с болью вскрикнул он, так ничего и не разглядев на карте. — Все еще рядо-ом, фриц, а мой дом пустой! Как гильза выстрелянная, одна гарь внутри-и!..

6

С первым фабричным гудком вставали мать с отцом, а попозже будили Котьку. Он быстро выхлебывал суп, выпивал кружку чаю и бежал через поселок к проходной. Тут, в толпе рабочих, шагающих в затылок друг другу мимо вахтера с брезентовой кобурой на ремне, его заставал второй гудок. С третьим, самым коротким, он уже стучал молотком, сколачивая боковины фанерных ящиков.

Работа была немудреной: клал на чугунную плиту четыре деревянные рейки, сверху фанерный лист, вколачивал восемь гвоздей — и боковина готова, в стопку ее, и начинай новую. Только набив руку на боковинах, можно было ждать перевода на самый ответственный участок цеха — сколачивать из заготовок ящики. Тут и паек был получше, и зарабатывали побольше. Здесь была вершина квалификации ящичного цеха.

А пока Котька бегал с тележкой, подвозил к своему верстаку фанеру, рейки, изворачивался, чтобы вырвать у кладовщика нормальных заводских гвоздей, а не проволочную или листовую сечку. Такие гвозди звали гнутиками. Они с одного удара редко входили в дерево, изгибались кольцом, их приходилось вытаскивать клещами, время шло, а дело стояло. Ящичники — взрослые парни ругались, требовали боковин. Парнишки спешили, кровенили пальцы о заусенцы сечки, суетились, выли от боли, шмякнув молотком по руке.

Зато когда получали у кладовщика нормальные гвозди — работа кипела. За перевыполнение плана сбойщику давали лишний килограмм хороших. Их припрятывали на черный день: У каждого была своя заначка, тайная, тщательно оберегаемая.

Через два месяца работы Капа сказала:

— Давай, Костя, на ящики становись. Двух парней в армию взяли, так что — давай. И Васю Чифунова поставлю. А боковинки мелкота осваивать начнет. Пятерых к нам из детдома прислали.

В этот первый день на полной сбойке Котька к концу смены сколотил тридцать ящиков. Не сильно отстал и Ходя, всего на пять штук.

— Нормально, ребятки, дело пойдет, — похвалила их Капа. Ее место тут же в цехе за столом в самом углу. Сидит, поглядывает на свою «гвардию», как она называла парнишек, что-то пишет в журнале, а то уйдет, поругается из-за задержки пиломатериала, вернется не в духе, но на своей «гвардии» злость никогда не срывала. Свернет длинную папиросину и молча сидит, дымит.

До войны, после семилетки, Капа училась в двухгодичном техникуме, вернулась мастером и работала хорошо. Потом пошли неурядицы личные и производственные, ее сняли с должности мастера и направили в коробочный цех на спичечный конвейер выправляться. Выправилась, вернули в ящично-распиловочный. Теперь над ее столом всегда красный флажок — передовик. И еще она отвечает за столярный цех, недавно организованный. Работали в нем женщины и старики, делали крепкие, на шипах, ящики для мин, гранат да еще какие-то длинные и узкие «гробы» на металлических застежках. Для чего они, никто толком не знал. Поговаривали — под снаряды для «катюш».

Утром, как только Котька входил в цех, сразу глядел в сторону стола и встречался с Капиным взглядом. Она кивала ему, и он по ее взгляду, по улыбке определял, как и что. Если глаза веселые — получила письмо, если просто кивнет, а сама будто мимо смотрит — не было весточки, переживает. И сам он весь день тревожится: домой уж какой день письма от Кости не приходит, мать извелась совсем. Думал, может быть, Капа получила, а тут и подходить к ней спрашивать не надо — и так все понятно.

Вот и нынче он понял по Капе, что нет известий. Надо ждать, напишет. Он не очень-то любит письмами баловать, не то что Сережа. Этот шлет их регулярно. Потому за него и тревоги меньше. Но как не переживай, а дело стоять не должно. К обеду половину нормы Котька сделал. Как только заревел гудок, сзывая рабочих в столовку, он сунул молоток за пояс, как все делали, чтобы не сперли инструмент, к которому привыкла рука, и пошел обедать.

Столовка была на территории фабрики и кормила только рабочих. Раньше других, до гудка, посланный мальчишка-подсобник уже занял очередь у раздаточного окошка. Раздатчица брала талоны, пересчитывала и начинала метать на залитый оплесками подоконник красные глиняные миски, доверху наполненные супом.