Глубокий рейд

Ремизов подтвердил. Застегивая на ходу полевую сумку, он проворно вышел из штаба.

Подполковнику хотелось спровадить и Осипова, но тот почему-то не уходил.

– Если есть деловой разговор, я вас слушаю, товарищ майор, подчеркнуто вежливо произнес Холостяков.

– Пятые сутки овса не получаем, да и ухналей нет. В чем дело? Мне командир дивизии приказал...

– Фуража нет потому, что армейское интенданство пока больше не дает. Существует норма. А ухнали... Ну, это самое, как их там...
– Холостяков досадливо сморщил нос и покрутил пальцем около уха, - ремни... шенкеля... На складе надо узнать.

– Ухнали - это не ремни, а ковочные гвозди, - строго заметил Осипов.
– В полках почти все кони раскованы...

– Ну, а я что могу сделать?

– Холостяков развел руками. Интендантство, склад...

– Коням наплевать на склад - овса давай, корми!
– Осипов сердито стащил с головы кубанку и повесил на эфес клинка.

Возвратились оперативный дежурный капитан Наумов и лейтенант Гордиенков. Капитан передал Холостякову, что его вызывает к прямому проводу штаб армии.

– Сейчас иду. Так вот, товарищ майор, передайте комдиву, что с фуражом положение тяжелое.
– Обернувшись у порога, добавил: - Приедет новый командир группы, он, видимо, примет меры!

– Да уж если Доватор приедет, он меры примет!
– проворчал Осипов.

– Вы сказали, товарищ майор, Доватор?
– живо спросил Гордиенков. И, не дожидаясь ответа, возбужденно продолжал: - Я знаю полковника Доватора, Льва Михайловича!

– Вот он и назначен к нам, - сказал Осипов.
– Так, говоришь, Льва Михайловича знаешь?

– Как же! Воспитывался в той части, где он командиром был. С восьми лет!
– Гордиенков смотрел на Осипова блестящими от радости глазами.
– Я Льва Михайловича считаю своим вторым отцом, хотя первого и не знаю... Алексей замолчал и задумался, глядя в окно на деревенскую улицу.

За окном, в палисаднике, на узенькой грядке густо росли золотые шары, колючие розы роняли бледные лепестки.

Стоял август 1941 года, солнечный, знойный. В дымчатом мареве тонули лесные горизонты. В такую погоду в утреннем зное быстро созревают плоды. На золотистых остриженных жнивьях высятся хлебные скирды. Сонно шевелятся поздние сизые овсы. Их безжалостно топтали и беспризорные телята, и конные разведчики, спутавшие ориентиры, а хозяйственные казачки-кавалеристы, влюбленные в своих коней, подкашивали на подкормку.

Если бы не далекий орудийный гром, знойный август совсем был бы похож на мирный трудовой месяц - время свежего пахучего хлеба и обилия плодов...

– Пришли кони на пополнение, идем распределять, - проговорил подполковник Холостяков, вернувшись с узла связи. Обращаясь к Наумову, сказал: - Оставьте здесь караул.

Все ушли. Наумов привел в комнату казака и приказал в штаб без его ведома никого не пускать. Сам тоже пошел взглянуть на прибывших коней.

ГЛАВА 2

Караульный Захар Торба был рослый, плечистый парень со скуластым обветренным лицом в круглой, как сито, косматой кубанке. Защитная гимнастерка, подпоясанная кавказским наборным ремешком, хорошо облегала его крупную, немного сутулую фигуру. Держа под мышкой автомат, он присел на диван, достал расписной, зеленого цвета с голубыми разводами, кисет и, скрутив цигарку, крикнул:

– Павлюк! Иди покурим.

В хату вошел второй казак. Сняв пилотку, он пригладил рукой огненно-рыжие волосы, присел против автоматчика на корточки и попросил бумаги.

– Хуже нет службы посыльного!
– подравнивая краешки оторванного клочка газеты, с досадой проговорил рыжий.

– Это еще ничего - боев нет, - заметил автоматчик. У него был низкий и приятный грудной голос, а выговор - смесь украинского с русским, присущий кубанским линейным казакам.

– Да что ничего? Сегодня, наверно, раз двадцать бегал - то в лес к разведчикам, то к батарейцам, то в госпиталь... К концу войны так натренируюсь, что рекордсменов перегоню... Нет, Захар, дневалить на конюшне во сто раз лучше.

– Знаешь, товарищ Павлюк, всего краще командиром быть, - сказал, подумав, Захар.
– Зараз тоби приказывают - и ты выполняешь по уставу...

На дворе кто-то позвал посыльного.

– А ведь меня опять!.. Я приду, Захар!

– выбегая из комнаты, крикнул Павлюк.

Оставшись один, Захар стал вспоминать родную станицу, прощание с матерью и братом, участником первой мировой войны...

– Значит, едешь? Когда?
– спросила мать.

– Зараз, мамо, уже подседлали.

– Ну, прощай! Бог тебя храни, - перекрестила и поцеловала в губы. Жены немае - у Анютки був?

– А шо таке, мамо?

– Вин спрашивае... Покрутився та и кинув?

Морщинистое лицо старухи дрогнуло, по щекам покатились слезы.

– Бог тоби судья...

Брат Кирилл был сумрачен, задумчив и строг. В самую последнюю минуту прощания сказал:

– Может, хлопцев моих встретишь, кланяйся. Коня береги - породистый, на рубку смело пойдет!

Не повезло в семейной жизни тридцатилетнему Захару. Не случаен был горький упрек матери... Попрощавшись с нею, выехал он из дому и, сердито хлестнув коня, поскакал не к станции, а в другую сторону. Через два квартала остановился у домика Дмитрия Борщева. Сразу увидел - ехал напрасно: у ворот его облаяла маленькая черная собачонка, а на дверях висел замок. Захар еще злее стегнул горбоносого кабардинца и повернул к станции. Когда выезжал из станицы, из-за крайней хаты вышла высокая статная девушка в белом кавказском платке. У Захара задрожали руки. Он придержал коня. Анюта, не поднимая глаз, взялась рукой за стремя и пошла рядом. Молчание было долгим, мучительным.

– Значит, и проститься не зашел?.. Так и нужно дуре: не лезь под бурку, коли не пришло время!
– проговорила девушка с злобным отчаянием. Потом вскинула голову, глянула на казака черными очами, спросила: - Что же молчишь, Захар? Ты хороший человек или нет?

Многое хотел сказать Захар, да не позволила торбовская гордость. С упрямством сказал не то, что думал.

– Если бы зараз говорил тебе: ожидай меня - був бы я рассукин сын! Я жениться не обещал, а как получилось, сама знаешь!..
– Захар оборвал речь, помолчал, потом глухо вымолвил: - Выходи замуж. Ведь краще тебя в станице ни одной дивчины нет! Желаю...
– Еще что-то хотел сказать, но девушка, глядя на него широко открытыми глазами, медленно и решительно проговорила:

– Желаю, щоб тоби ворон глаза выклевал!
– и отдернула руку от стремени.

– Добре!
– только и сумел выговорить ошеломленный казак. Пришпорил коня и, склонившись к луке, не оглядываясь, поскакал широким наметом к станции...

Об этом прощании Захару и думать не хотелось. Стыдно было и больно... Он только теперь понял, как жестоко обидел девушку. Думал одно, а сказал другое. Анюткино прощальное напутствие как огнем припекало сердце, не давало покоя.

После двухнедельных боев и пятидневного отдыха Захар не только не освободился от тревожных мыслей, а, наоборот, не переставая, думал о самых простых, будничных вещах, прелести которых он в мирной жизни и не замечал. С каким наслаждением побывал бы он теперь в нещадно прокуренной колхозной конторе, послушал бы фантастические речи председателя колхоза Якова Киреева об электрическом плуге, который в один час запахивает целый гектар, или о сверхмощном электрическом комбайне, который одновременно не только жнет и молотит, но, если нужно, и мелет муку...

Вчера Захар получил из дому посылку. В ней были традиционные носки, сало, почтовая бумага, новый башлык. Собираясь утром в караул, он сунул носки в противогаз, а сейчас, вспомнив о них, решил их надеть - не потому, что это было нужно, а просто тянуло подержать их в руках, почувствовать мягкость отличной шерсти, сработанной заботливыми материнскими руками. Отстегнув пряжку противогаза, Захар достал сверток, но, к его удивлению, в свертке оказались не носки, а перчатки. Он стал примерять их. В перчатке на правую руку нащупал свернутую трубочкой бумажку. Письмо! С радостным волнением, особенно понятным фронтовику, Захар стал читать.