Глубокий тыл

— Молчать! Не разговаривать! Довольно вы нас морочили, Теперь нам все известно! Ваши руки по локоть в крови немецких солдат! — слышит часовой немецкую речь лейтенанта.

А Владиславлев по-русски слышит совсем другое. Девичий голос, дрожа от гнева, говорит:

— Шкура, негодяй!.. Ты изменил Родине, ты убил инженера Лаврентьева, ты помогал фашистам обкрадывать «Большевичку». И теперь ты крадешь для них наше, кровное, советское… Подлец!

«Что говорит эта немка? В ее глазах, ставших совсем темными, ярость… Почему она так говорит? Откуда она знает про Лаврентьева?.. Нет, я схожу с ума!» — думает Владиславлев.

— Господа, господа, тут страшное недоразумение, — бормочет он, тяжело выбираясь из-за стола. Он весь дрожит. Вопреки всему обычный его румянец не сошел с лица, губы по-прежнему краснеют из-под пышных усов. Но призрачный свет карбида превращает красное в черное. Кажется, что это пьяное, испуганное лицо уже тронуто тлением.

— За все это я вас по приказу коменданта пристрелю на месте! — слышит часовой по-немецки.

— Собака, бешеная собака, ты больше не будешь кусать своих! Сейчас ты сдохнешь! — слышит Владиславлев по-русски.

Совсем отрезвев, Олег Игоревич бросается на колени, ползет к офицеру, цепляется руками за его сапоги, прижимается к ним.

— Она, фрейлейн Марта, она не фрейлейн!.. — отчаянно вопит он, о чем-то уже догадавшись.

— Молчать, негодяй!..

Один за другим гремят три выстрела. Грузное тело, сразу обмякнув, с глухим стуком рушится на пол.

— Охраняйте это! — приказывает офицер, указав парабеллумом на труп, и прячет оружие в жесткую кобуру. — За ним прибудет машина из комендатуры, а пока никого не подпускать ни к телу, ни к бумагам. Особенно к бумагам.

Небрежно козырнув, офицер выходит, пропустив вперед переводчицу. Мотоцикл трещит под окнами. Черная струйка крови темной змейкой выползает из-под лежащего на полу трупа и, расплываясь по паркету, подбирается к ногам часового. Тот отходит и становится по другую сторону двери. Часы выбивают один удар. Густой звук долго дрожит в пустой комнате. В это мгновение массивное здание бургомистрата начинает трястись. Дальнобойные снаряды с журавлиным курлыканьем, гаубичные — с шелестом несутся над городом.

Ровно в час ночи советская артиллерия возобновляет интенсивный обстрел..

17

Филипп Шаповалов явился домой в полдень. Взрослые были на работе. Дверь открыли ребята. — Он тотчас же узнал похудевших, вытянувшихся Лену и Вовку. Третий — тоненький мальчуган с пестрым от веснушек лицом, с прямыми соломенными волосами — был ему незнаком.

— А ты что за птица? — спросил Филипп, сбрасывая с плеч увесистый солдатский мешок из тех, что в войну почему-то именовали «сидорами».

— Ростислав, — серьезно отрекомендовался незнакомый мальчик, протягивая худенькую, поперченную яркими веснушками руку. — Ростислав Куров.

— Куров? — Филипп прихмурил брови так, что на загорелом его лбу морщины расправились, обнаружив полоски светлой кожи.

— Он теперь сын дяди Арси, — счел своим долгом разъяснить Вовка.

— Они живут в маленькой комнатке у кух ни, — прибавила Лена.

— Ну, так, брат Ростислав, выходит, мы с тобой вроде как бы и родня, — сказал солдат, серьезно пожимая руку мальчику. — А я Филипп Шаповалов, Филипп Иванович, или дядя Филипп, это уж выбирай, как тебе взглянется… Ну, народы, а где теперь наш угол? Показывайте, куда багаж класть.

Ребята гурьбой повели солдата в комнату Ксении, но тот остановился на пороге, снял шинель, сложил ее в уголке, перепоясался, положил поверх шинели пилотку, а потом неожиданно скинул сапоги, поставил их рядком у двери, в них сунул портянки и, оставшись в одних носках, вошел в комнату. Она была для него новой, эта комната, где перед войной у. Шаповаловых была столовая. И вещи были в большинстве своем незнакомые. Только старый, неуклюжий, разделанный «под орех» славянский шкаф да самодельные книжные полки и остались от прежней обстановки. Шкаф этот существовал, когда Шаповаловы жили еще в общежитии. Еще тогда чадолюбивый Филипп выскреб на внутренней стороне дверцы даты рождения сына и дочери. И теперь, подойдя к старому другу, солдат приоткрыл его, рассмотрел: «Двадцать первый год. Пятьдесят шесть сантиметров. Четыре килограмма. Назвали Марат». Марат! Нет, об этом лучше не думать! Филипп вздохнул и, потрепав шкаф рукой, отошел от него.

Сзади засмеялись. Оглянулся, увидел ребят, стоявших в дверях. Лена и Вовка старались подавить улыбки. Это у них не получалось: то один, то другая прыскали в ладошки.

— Что такое? — поинтересовался Филипп.

— Ростик, ну, Ростик, что тебе, покажи! Он хороший, не обидится, — шептала девочка.

— Он тебя представляет, — пояснил Вовка.

— Как представляет? Он что же у вас, артист? А ну, малый, покажи!

Мальчик с пестрым личиком мгновенно преобразился. Он стал стеснительным, угловатым. Как-то боком и на цыпочках, будто боясь сгяять половицы, прошел он по комнате и, точно лошадь по морде, потрепал рукою комод. Филипп расхохотался.

— Да ты, брат, верно, актер…

— А как он Юнону представляет, все пупочки оборвешь! — заявил Вовка. — Это у него главный номер.

Филипп еще больше заинтересовался. Ему казалось, что он давным-давно, много лет не видел дочери. Какая она? Ребята перешептывались:

— Валяй, валяй, ну, Ростик, ну, Росточек, ну что тебе стоит? — ластился Вовка, предвкушая удовольствие.

Роствк вопросительно посмотрел на Лену. Та разводила руками: не знаю, мол, как.

— Ну что ж ты, забыл, что ли? — добродушно спросил Филипп.

— Нет, не забыл.

И мальчик с соломенными волосами вдруг как-то разом выпрямился и будто замер. Легким, четким шагом прошел он по комнате, небрежно протянул Филиппу руку «селедкой». Сохраняя на лице надменно-самоуверенное выражение, он повторил уже известную нам сценку, за которую ему однажды досталось на вечере у стариков. Ребята даже присели от хохота.

Филипп Шаповалов озадаченно смотрел на них. Он всегда с гордостью вспоминал свою красивую дочку. Разве могла она походить на то, что сейчас изображал маленький насмешник?

— А жинке я отсюда позвонить смогу? — спросил он, когда смех затих.

— Юноне можно, — ответила Лена. — Пойдемте, дядя Филипп.

Все прошли в комнату Анны. Пока Ростик вызывал коммутатор фабрики, солдат взволнованно смотрел на одно из четырех квадратных пятен, резко выделявшихся на крашеном полу. Здесь у Шаповаловых в спальне стояло трюмо, и пол еще сохранял отпечатки его ножек. А трюмо это отец с сыном купили однажды Ксении Степановне в подарок на 8 Марта, всадив в него обе получки и премию. На доставку денег уже не осталось, и они вдвоем на руках притащили его из города.