Глубокий тыл

Между тем мальчишка у трубки вытянулся по-военному.

— Докладывает рядовой Ростислав Куров! Товарищ начальник, доношу, что ваш папаша, дядя Филипп, прибыл домой и находится в расположении нашей квартиры!

— Дай-ка мне, баловник. — Филипп, волнуясь, взял трубку обеими руками, приложил к уху и по военной привычке сложил пальцы раковинкой у микрофона. — Юночка, это я, папа… Не узнаешь голоса? Я, я! Прибыл вот… ненадолго. Отпросись там у себя поскорей и беги домой. Не можешь? То есть как не можешь? — Солдат растерянно оглянулся. — Заседание? Ну и что? А ты скажи там своим заседателям: мол, отец с фронта прибыл. Они поймут… Да попроворней: у меня увольнительная только до вечера, я ведь от эшелона отпросился. И матери сейчас же скажи, слышишь? Попробуешь? Да что там пробовать? Приходи…! У меня все…

На выдубленном ветрами, будто ореховой моренкой покрытом солдатском лице, испаханном глубокими морщинами, застыло удивленное выражение.

— Положила трубку… Нешто еще позвонить?

— Не беспокойся, дядя Филипп, тетя Ксения в двенадцать и сама вернется, — сказала Лена.

Всем этим ребятам столько уже довелось повидать и пережить, что они если и не вполне понимали, то умели сочувствовать переживаниям взрослых.

— Вот что, товарищи начальники, ступайте побегайте, а я пойду к себе, прилягу. Уморился что-то с дороги, — сказал солдат, медленно возвращаясь в свою комнату.

Оставшись один, он постоял у комода, рассматривая фотокарточки детей, переводя взгляд с простецкой физиономии Марата на красивое лицо Юноны. Вздохнул, отошел. Глазом хозяина осмотрел комнату, заметил, что рама осела и не закрывается. Покачав головой, достал из мешка старый, наполовину уже сточенный саперный тесак, снял раму, подрезал разбухшую планку, закрепил петли. Убедившись, что рама стала закрываться, снова осмотрел все вокруг. Оторванный от стены выключатель болтался на одном шнуре. Солдат вынул из мешка другой нож, пузатый, со множеством лезвий. Крепким ногтем выколупнул он из него отвертку и, повозившись с выключателем, прикрепил к стене. За этими несложными домашними делами он понемногу успокоился и рассудил, что, пожалуй, дочка права, и сквозь отцовскую грусть даже порадовался, что выросла она такая деловая, с крепким характеров.

Но тут в прихожей послышались легкие, торопливые шаги. В двери появилась Юнона. Она показалась отцу такой красивой, что у старого солдата слезы выступили на глазах.

— Доченька!.. — Только это он и вымолвил.

Они обнялись. Но девушка тотчас же мягко отстранилась.

— Папа, я ведь только на минутку. Прямо из райкома комсомола. Сейчас там механический с какой-то чепухой выступает, а потом я. У меня очень важный вопрос: о шаповаловском движении. Это ведь наш почин, и у нас почти сто процентов молодежи в шаповаловских бригадах.

— То есть как это в шаповаловских? — Отец с изумлением смотрел на дочь.

— Ну, бригады имени Героя Советского Союза Марата Шаповалова… Об этом же в газетах писали… Разве ты, папа, не читал?

— Имени Марки?

— Ну, так-то теперь его никто не зовет!.. Папочка, ты не сердись, но я побежала!.. Пока! Ведь меня привезли на машине секретаря, она тут у подъезда ждет… Я не прощаюсь, я постараюсь поскорее вернуться.

Поцеловав отца в щеку, Юнона, помахав в дверях рукой, исчезла, как красивое видение, оставив отца в смущении. Машинально взял он просяной веник, стал заметать стружки у окна и штукатурку, накрошившуюся при ремонте выключателя. Выяснилось при этом, что под мебелью скопилось изрядно пыли. Смочил веник, отодвинул кровати, вымел мусор и уже гнал его к порогу, когда дверь тихо открылась. В ней неподвижно стояла Ксения Степановна.

— Филя! — вскрикнула она и, вздрогнув, подалась вперед.

— Ксюша! — Позабыв бросить веник, солдат так и обнял ее, держа его в руках.

Так молча и застыли они, будто слившись друг с другом. Ничего не было вокруг, никого им было не надо, и казалось, что так вот могли бы они стоять, счастливые, всю жизнь.

— Ты надолго?

— До поезда. В двадцать один ноль-ноль должен быть к эшелону.

— Так скоро?

— Дольше нельзя, дело солдатское… На Ржаву движем. — И, вновь принимаясь за веник, он спросил: — В который угол у вас тут мусор-то заметают?

Ксения тихо смеялась.

— Чудак, это же не окоп или, как его там у вас, не блиндаж… Забыл, что мусор добрые люди на помойку носят.

Теперь смеялись оба.

— В партизанах-то доставалось?

— На войне везде не сахар… Но ничего, привык. Я-то редко и стрелял. Все оружие трофейное ремонтировал, этакую мастерскую-летучку на немецкую машину водрузил да и крутился на ней вокруг тисков… Уважали меня партизаны… Мастеровой человек, он всегда в красном углу сидит.

— А немцев-то ты хоть бил?

— Да не дремали, но что об этом говорить: мы их били, они нас били… Дома-то, Ксюша, забыть об этом хочется. Вон лучше посмотри, выключатель я вам починил.

— Давно уж оборвался. Все забывала Арсению сказать. Он у нас один мужик на весь терем-теремок.

— Ну, как он, все тоскует по Марье-то?

— Мальчишку усыновил. Хорошего паренька… А что ж ты, Филя, о дочке не спросишь? Вон ведь, гляди на фотографию, краля какая стала!

Лицо Филиппа, успокоенное и такое домашнее, что все морщины на нем разошлись, и оно оказалось исчерченным незагоревшими бороздками, стало суше.

— Уж повидались, залетела на минутку. Некогда ей…

— А ты; Филя, не обижайся. Мы с тобой гордиться должны: вся в делах… Одна она у нас осталась, зато какая! Что с лица, что фигурой, что умом — кругом хороша… По двору идет — люди оглядываются.

Фотографии детей висели на стене рядом. Но Филипп в эту минуту смотрел не на дочь, а на сына, и в его светлых, будто выгоревших на солнце глазах стояла тоска.

— Хороша-то хороша… — задумчиво произнес он, вздохнув. — Между прочим, в скорости прийти обещала. Вот что, Ксения, ванна у вас действует?

— Какая там ванна!.. Но не горюй, я сейчас тебе воды на плите накипячу.

Вымывшись, переодев белье, сидел Филипп, будто под праздник, с женою за чаем. Но разговор как-то не клеился. Оба прислушивались, не звонит ли в соседней комнате телефон, не скрежещет ли ключ в двери. Но телефон не позвонил, а ключ не заскрежетал. Это наложило на встречу супругов какую-то тревожную тень. В положенный час, не сказав об этом ни слова, они поднялись из-за стола.

Уже надев шинель, Филипп подошел к комоду, над которым висели фотографии детей. Стоял и смотрел он то на одну, то на другого. Потом взгляд его остановился на Марате.

— А похож. — Солдат вздохнул и вдруг попросил: — Дай-ка ты мне его с собой…

— Возьми, возьми обоих! — встрепенувшись, засуетилась Ксения. — Пусть оба с тобой будут, а я для себя отдам увеличить… Это ведь просто… А ты возьми.

Она отколола от стены фотографии и стала завертывать их в газету с той ласковой бережностью, с какой укутывала в кроватках детей, когда они были маленькими. Когда Филипп так же бережно укладывал сверток в мешок, слезы выступили у нее на глазах. Оглянувшись, солдат заметил их. Он обнял жену, и последнюю минуту в доме они простояли молча, прижавшись друг к другу. Потом он ласково отстранил ее.