Глубокий тыл

С момента появления майора Курт стоял навытяжку. Это был не тот Курт, которого Женя знала в Верхневолжске, и не тот, который только что разговаривал с ней. Это был совсем незнакомый человек. Из формы советского покроя снова выглянул вышколенный прусский солдат. Девушку это не только огорчило, но даже и обозлило. Б правом полуприкрытом глазу майора брезжила едва заметная усмешка. Расспрашивая Курта о том о сем, он, казалось, был совершенно удовлетворен отрывистыми «так точно, господин майор», «никак нет, господин майор», «не могу знать, господин майор». Потом Николаев встал, походил по комнате, заглянул в печку и подложил пару поленьев. Вдруг, резко повернувшись, он, пристально глядя на обоих молодых людей, сказал:

— Командование предполагает дать вам одно поручение. Обоим… Сложное, и важное. Возможно, вам предложат проникнуть в один оккупированный город, где неприятель сосредоточил сейчас значительные силы. Вы, товарищ Рупперт, будете офицером войск СС, вернувшимся на фронт из тылового госпиталя после тяжелого ранения. Вы, лейтенант, — девушкой из фолькс-дойчей, бежавшей из советской тюрьмы. О том, что нужно будет делать, поговорим потом, пока что обязан предупредить вас: поручение ответственное и опасное. Разумеется, никто, кроме нас троих, не должен знать об этом разговоре.

Прищуренный глаз майора так и сверлил лица молодых людей. Он, конечно, заметил, как Курт радостно взглянул на девушку и тут же, вытянувшись, отчеканил:

— Яволь.

У Жени сердце забилось так, что она побоялась, как бы майор этого не заметил. Сжав до боли кулаки и побледнев, она тихо сказала:

— Хорошо, если это необходимо, я пойду. — Последние слова она произнесла едва слышно.

— Нет, так важные вопросы не решают, — заявил майор. — Подумайте, оба хорошенько подумайте. Слышите? Завтра в одиннадцать ноль-ноль встретимся здесь, и тогда вы дадите ответ. — Он встал. — Лейтенант Мюллер, попрошу за мной. До свидания, товарищ Рупперт.

Пожав руку Курту, майор первым вышел из избы. Он не видел или сделал вид, что не заметил, как Женя и Курт обменялись взволнованным, несколько затянувшимся рукопожатием.

18

День, когда было получено известие о гибели сына, стал переломным в жизни Ксении Степановны. До тех пор она как-то не замечала возраста. Еще живо помнились молодость, красный платочек, старая, вся вытертая кожанка, школа ликбеза, где она, молоденькая катушечница, сидела за одним столом с пожилыми ватерщицами и мюльщиками. Очутившись на какой-нибудь вечеринке в компании сверстников, она, старый член партии, депутат, обращалась к ним по-прежнему: «ребята», «девчата», — не задумываясь над своими годами.

А тут она, сразу ощутив груз своих немолодых уже лет, как-то вся понурилась, увяла. На работе это было не так заметно. Там она по-прежнему, без особого напряжения, обслуживала вчетверо больше веретен, чем когда-то молодая девушка Ксюша Калинина, слывшая и в юности хорошей мастерицей. Но вот, перекрывая фабричные шумы, вплыл в цех гудок, останавливались машины, расходились по домам знакомые люди, у какого-нибудь перекрестка она прощалась с последней из попутчиц и оставалась одна. Тут-то на нее и наваливалась тягучая, томящая усталость. Не хотелось ни есть, ни спать. Думать она просто боялась, ибо любая мысль, помимо воли, приводила ее к сыну.

Она не могла пожаловаться на одиночество. Наоборот, люди были необыкновенно чутки. После того как местные газеты обнародовали письмо комиссара части и появился Указ о посмертном присвоении старшему лейтенанту Шаповалову Марату Филипповичу звания Героя Советского Союза, отбоя не стало от приглашений на всяческие торжественные заседания, встречи, молодежные вечера. С маленькой фотографии Марата были сделаны огромные портреты, на которых он в своем танкистском шлеме выглядел прямо-таки русским богатырем. Один из таких портретов висел в красном уголке фабрики, другой — в цехе, где когда-то работал ее мальчик. Комсомольцы назвали лучший участок именем Марата Шаповалова. Каждую неделю они посылали ей, матери, трогательные рапорты, в которых сообщали о том, как соблюдаются «шаповаловские традиции».

И все-таки для матери Марат оставался озор-новатым, веселым пареньком, боксером, острословом, причиняющим родителям немало беспокойств. Он оставался для нее сыном. Выбранная в президиум какого-нибудь заседания, как мать героя, прядильщица усаживалась за стол с тяжелым сердцем, стараясь не смотреть на портрет Марата. Рапорты, так искренне написанные, читала с чувством неловкости, будто все это могло помешать ее мальчику спать где-то там, в невиданной ею солдатской могиле.

В жизни образовалась тягостная пустота, которая не ощущалась лишь в те редкие дни, когда от мужа с фронта приходило письмо. Фронтовик отнесся к страшной вести с солдатской стойкостью. Он так ничего и не написал о своем горе и все успокаивал жену и дочь. Вообще Филипп Шаповалов — опытный мастер участка мюлей — не был мастером писания писем. Но неуклюжие солдатские строки, согретые скупо выраженной заботой о домашних, письма, на одну треть состоявшие из поклонов родственникам и бесчисленным друзьям с Прядильной, успокаивали ее. Когда приходило такое письмо, вечер ей был уже не страшен, она не боялась остаться одна со своими думами. Но бывало, что письма не приходили подолгу, и тогда Ксения Степановна не знала, куда деваться. Так продолжалось до того вечера, когда, возвращаясь со смены, она, дожидаясь трамвая, столкнулась лицом к лицу с матерью и Галкой.

Варвара Алексеевна, пригибая голову дочери и целуя ее в лоб, попеняла:

— Что глаз не кажешь? Ксения только махнула рукой.

— Л вы куда?

— Да в этот самый наш госпиталь. Сегодня мы с Галкой дежурные… Затеял партком это шефство на нашу голову — ни тебе постирать, ни тебе чулки поштопать. Целая куча белья вторую неделю корыта ждет.

— Можно мне с вами? — неожиданно для себя спросила Ксения Степановна.

— Ой, тетечка, миленькая, поедем!.. Какой уж там в отдыхающей палате капитан лежит… Ну, прямо народный артист Борис Ливанов. Песни какие знает! — затараторила Галка, ластясь к тетке.

— Вот-вот, видишь, что у шефов на уме, — заворчала старуха, и все трое поднялись в вагон с иссеченными осколками снарядов и кое-как залатанными бортами.

Шефов заметили уже на пороге госпиталя. Какой-то молодой, наголо стриженный парень с забинтованной ногой, замахав костылем, крикнул в полутьму коридора:

— Ребята, Галка прилетела, ура?

Девушка нахмурилась. Пуще всего не любила она, когда малознакомые люди звали ее Галкой. Ну, если Галина Рудольфовна длинно, звали бы Галина или Галя, а то птичья кличка… Но, увы, в госпитале ее звали именно Галкой, и в этом качестве она завела здесь столько друзей, что две палаты однажды чуть не поссорились из-за того, которой из них первой заманить к себе маленького веселого шефа.

Ксения Степановна с ее скромной внешностью, с ее спокойной мудростью и внимательностью к людям, с ее маленькими познаниями в области первой помощи, почерпнутыми еще в мирные дни на курсах РОКК, как-то сразу за один вечер вросла в госпитальный мир. Ловкие руки, умелые в любой работе, ласковые, осторожные руки матери очень помогли в этот день медицинской сестре Прасковье Калининой менять повязки. Прядильщица не боялась крови. Жалость к людским страданиям не нарушала ее спокойной деловитости, и медсестра, сразу оценив способности новой помощницы, даже с некоторым удивлением посматривала на нее.

— Ксенечка, вы же прирожденный медик.

В свою очередь, знаменитая прядильщица, привыкшая ценить любое, даже вовсе незнакомое ей мастерство, тоже заметила, что жена брата, слывшая в семье Калининых пустельгой, за работой совсем другой человек. Толстенькие, шелушащиеся от бесконечных дезинфекций руки ее с коротко обрезанными, будто обгрызенными, ногтяма чутки, быстры и точны. Самые трудные повязки она снимает с осторожностью и терпением, обнаруживающими в ней не только профессиональное умение, но и добрую человечность.