Глубокое течение

В горнице на кровати, откинув головку и свесив ручонку, лежал Сережа.

Женя наклонился и молча поцеловал брата, а потом долго смотрел на его бледное личико с открытыми глазами, в которых застыли удивление и ужас.

В хату входили соседи. Плакали женщины, дети. Сурово молчали мужчины.

Татьяна стояла, прислонившись к стене, и долго ничего не слышала, не видела.

Карп Маевский и бородатый партизан перенесли трупы Ганны и бабки в горницу, положили на лавки.

Женя снова увидел мать и вышел из тяжелого оцепенения, которое овладело им на несколько минут.

— А Ленка где? Ленка?

Бородатый партизан заметил кровь на полу: частые капли крови вели от кровати к дверям. Он бросился на кухню и заглянул под печь. Ленка лежала там без сознания, но живая. По-видимому, убийцы торопились: пуля легко ранила ее в левое плечо.

Женя подхватил ее на руки, начал целовать.

— Она живая, живая… Перевяжите ее!

Люба сбросила свой полушубок, завернула в него девочку и унесла ее к себе.

А Женя так и остался стоять посреди кухни, в расстегнутом полушубке, без шапки.

Татьяна вдруг заметила, что у него белые волосы.

«Поседел», — вздрогнула она и, быстро подойдя к нему, коснулась плеча.

— Женя.

Он снял руку с гранаты, посмотрел на девушку.

— Я виноват… Я, понимаешь? Сколько раз Павел Степанович говорил мне, чтобы я не ходил в свою деревню! А я… не послушал его. Что ж я наделал? Мама! Братишка мой! Сережа! Дорогие мои! — Он закрыл лицо руками и, шатаясь, снова пошел в горницу.

В этот момент кто-то принес в хату еще одну страшную весть: в деревне уничтожены еще две семьи — Ивана Маевского, старосты Лариона Бугая — и убита старуха Зайчук.

Женя услышал это и выпрямился. Он посмотрел на людей, которых набралась уже полная хата, увидел, как плачет старая женщина, а рядом с ней — девочка лет десяти, и поднял руку.

— Не плачьте! Слышите! Не нужно плакать. Бить их нужно! Бить этих проклятых извергов! Жилы рвать! Огнем палить, чтобы и духа их не было на нашей земле. За каждого нашего человека — сотню фашистов! — Он повернулся к убитым и понизил голос: — Клянусь тебе, мама, клянусь тебе, брат, и тебе, бабуся… Клянусь вам…

Больше он не мог говорить — прорвались тяжелые, мучительные слезы, и он закрыл лицо руками. К нему подошел бородатый партизан.

* * *

…Визенер рассчитывал, что ночное убийство оглушит крестьян, что они превратятся в покорных овечек, поняв, какая судьба ждет каждого, кто свяжется с партизанами, кто попробует замахнуться на «новый порядок». И действительно, все: и восьмилетний ребенок и престарелая бабка поняли, какая страшная опасность и день и ночь висит над каждым человеком, ибо у кого из них не было сына или брата в Красной Армии? У кого зять не был учителем, как у Ивана Маевского, или советским работником, активистом, бригадиром, врачом? Кто не болел душой за свою родную советскую власть? Не было таких людей! Не было, если не считать пьяницу и злодея Митьку Зайца. Раньше, до этого убийства, люди могли бы еще назвать старосту Лариона Бугая. Но, видно, все ошибались в нем. Видно, не таким человеком был Бугай, если гитлеровцы приравняли его к Лубяну.

Врат добился одного: он показал, что «новый порядок» — это порядок без суда и закона, что «новый порядок» — это ничем не ограниченная власть убийц и бандитов. Правда, об этом знали и раньше, но кто мог подумать, что эта власть считает преступниками двухнедельных младенцев и будет убивать их на глазах у матерей?

Теперь все это увидели своими глазами. Целый день в хату Ивана Маевского приходили крестьяне из Ореховки, Залесья, Капылович — из всех окрестных деревень. Они смотрели на маленький труп с раздробленным личиком. Причитали бабы. Плакали дети. Мужчины до крови кусали губы и шапками смахивали слезы. А выйдя на улицу, ругались сквозь стиснутые зубы страшными словами, чтобы облегчить душу.

Враг рассчитывал: ночные убийства так напугают людей, что они отшатнутся от партизан, будут считать их виновниками гибели женщин, стариков и детей и впредь будут бояться даже произносить слово «партизаны», что партизанские отряды перестанут получать помощь людьми, продуктами, информацией и это обессилит их.

Но Генрихи визенеры плохо знали советских людей.

Страшно было видеть уничтоженные семьи, страшно было думать, что их судьба может в любую ночь постичь и тебя. Но очень не многие вели себя так, как хотелось того фашистам, — затаились, боясь даже на улицу выйти. Большинство, стиснув зубы, повторяло слова Жени Лубяна:

— Бить их! Бить!

На похороны собрались сотни людей.

Гитлеровцев не было видно. Полицейских с утра вызвали в комендатуру.

Пришел вооруженный отряд партизан во главе с секретарем райкома Лесницким. Кроме секретаря, все остальные партизаны были незнакомые люди разного возраста, по-разному одетые. Они пришли строем прямо на кладбище.

Люди с уважением расступились перед партизанами, пропуская их к братской могиле, возле которой стояли тринадцать свежевыстроганных гробов разной величины.

Партизаны стояли, сняв шапки. Когда гробы начали опускать в могилу, они подняли винтовки и автоматы, и четыре залпа разорвали тишину морозного дня, грозно прокатились над деревней и, ударившись в стену окружающего деревню леса, коротким эхом снова покатились в сторону Днепра. Лесницкий нагнулся и поднял горсть земли. В торжественной тишине, словно по команде, зазвучали слова партизанской клятвы:

— «…За сожженные города и села, за смерть наших людей, за муки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, безжалостно и неустанно.

Кровь за кровь, смерть за смерть!»

Люди Слушали эту святую клятву над Могилой безвинно погибших, и сердца их наполнялись великой надеждой и уверенностью.

XVI

— Люба ушла с партизанами, — сообщила после похорон соседка Маевских.

Пелагея испугалась.

— Ну вот, дождались! Отблагодарила нас за нашу доброту. Ожидай теперь расправы дни и ночи, — зло приговаривала она, собирая вещи, чтобы уйти к сестре.

Татьяна с презрением смотрела на суетню мачехи. Весть о том, что Люба ушла к партизанам, взволновала и обрадовала ее.

«Вы хотели, гады, напугать народ? Так вот вам! Сегодня она, а завтра я пойду… Все пойдем, потому что так жить нельзя».

Карп Маевский больше всех хлопотал на похоронах, устал и физически и душевно, да в довершение ко всему еще и простудился. Он чувствовал себя совсем больным. Неожиданное исчезновение Любы (она никому ничего не сказала) и связанный с этим уход жены вконец расстроили его.

— Куда ты пойдешь, Поля? — ласково уговаривал он жену. — Может быть, она и вернется еще… Да что тебе до нее? Она — сама себе хозяйка. У нее мать убили…