Глупая сказка
Шрифт:
– А зачем он все собирал, этот тряпичник? Он что, шизик был?
– Почему шизик. Самый нормальный человек. Свою добычу он сдавал в «Утильсырье». Из тряпок бумагу делали, а из костей – клей.
– Так ведь клей синтетический. Из нефти.
– Тогда не было ничего синтетического. Ну так вот… Только остановится тряпичник, распряжет лошадь, пустит ее пастись, а ты уже мчишь к нему со всех ног, волочишь за собой тачку со всякой всячиной. Весов никаких, конечно, у тряпичника не было. Вес на глаз определял, хоть и одноглазый был. Сверкнет, бывало, глазом на твою тачку и буркнет: «На крючок». У тебя так сердце и замрет. «На какой, дядь? – робко спрашиваешь. – На щучий или на карасиный?» – «На карасиный!» Ну тут и начинаешь клянчить: «Дядь, ну дай щучий, у меня ведь целый лошадиный череп». Щучий крючок намного лучше карасиного. Он и больше, и прочнее, и острее. На него почти любую рыбу можно поймать.
– И сома?
– Сома, конечно, нет.
– Что за цыганские?
– Большие такие, с широким ушком… И ножички перочинные, и пуговицы всякие, даже военные, и звездочки на шапку. В общем, чего хочешь.
– А за деньги можно было купить?
– Не. В том-то и дело. Только за тряпки и кости… Конечно, если много насобираешь, тачки две-три, дядька давал побольше. Иногда по целых три крючка: один щучий и два карасиных, а когда бывал выпивши, то и поплавок в придачу даст. Но это редко. Дядька за собой эту слабость знал и выпивши редко когда торговал. Мать тоже тряпки собирала…
– Бабушка тоже тряпки собирала? – удивился Рис.
– Конечно. У нее возможностей было побольше. Она могла еще и совсем не старые вещи сдавать. Сама ведь себе хозяйка. Тряпичник платил за эти вещи отдельно. Может, себе оставлял, а может, перепродавал кому – не знаю. Но платил не за вес, а за каждую вещь отдельно. Откроет мать сундук, пороется там, вытащит оттуда какую-нибудь плюгавую кацавейку.
– Что такое кацавейка?
– Безрукавка такая. Рукавов нет.
– А почему нет рукавов?
– Чтобы работать было удобнее. Ну вот… бежит мать с этой самой кацавейкой…
– Пап, не называй только так. Мне эта кацавейка почему-то на нервы действует.
– Ну хорошо. Бежит мать с этой безрукавкой к тряпичнику, да со всех ног, чтобы другие бабы, женщины то есть, товар не разобрали. Одноглазый тряпичник долго мнет каца… безрукавку то есть, дергает за полы, крепко ли пришиты, на свет смотрит – сильно ли моль побила, потом небрежно бросает в кучу тряпья и спрашивает: «Ну и что же, баба, хочешь за эта барахло?» – Ну вот… Торгуется мать, а ты возле вертишься. Подбиваешь: «Мам, возьми катушку и две цыганских». Одну, значит, на крючок. Ну, конечно, мать ни в какую… Поэтому мы и крутились возле кузнеца дяди Игната. Не только из-за крючков, конечно. С ним вообще было интересно. Он как отец вроде бы нам был. У нас отцов-то ни у кого не было: кого на фронте поубивало, кто без вести пропал, кто в Германии находился, – хоть война уже закончилась, но солдат домой еще не всех поотпускали. Ну вот… дождешься, когда дядя Игнат разговорится, подобреет, тут ему, как бы между прочим, и говоришь: «Дядя Игнат, щука пошла, видимо-невидимо». А кузнец отвечает: «Это хорошо, что она пошла. Жареная щука очень вкусна с вареной картошкой».
– Пап!
– Ладно. Не буду. «А крючков нет», – забрасываем мы удочку. «Так где же я вам их возьму?» – «Ясно, где: накуйте». – «Кто же крючки в кузне кует? Это же дело тонкое, деликатное», – прикидывается кузнец. Тут самый раз и ввернуть: «Так вы и блоху подкуете, как тот Левша». Ну, тут дядя Игнат расплывается в улыбке. Очень он к похвале неравнодушен был. «Ладно ужо, – говорит. – Вот плуги покую». Закончит плуги и за крючки возьмется. У него такой маленький молоточек был, медицинский, весь блестящий, никелированный, и маленькие щипчики, тоже никелированные. Все трофейное. У фашистского убитого врача взял. Вот и пойдет он с этими трофейными штуками колдовать. Возьмет кусок проволоки, раскалит ее в горне и пошел стучать молоточком, щипчиками поворачивать, потом хлоп в воду или масло. Ну и крючочек получается! Граненый, острый (потом его на камне доводишь), вороненый, всеми цветами радуги переливается, то, что и нужно для зимней рыбалки. Куда там фабричному! Накует дядя Игнат с десяток и говорит: «Только, чур, первая щука моя!» Очень щук он любил. При нас прямо в кузне жарил. На лемехе. Возьмет лемех, смажет подсолнечным маслом, обваляет щуку в муке… Ах, да, прости, забыл… Ну вот… И на щук крючки делал, и на сомов, и на карасей. На карасей – так те совсем маленькие, тоненькие, беленькие, положишь на ладонь, почти не видно. А иначе и нельзя, потому что карась – рыба очень хитрая. Если увидит, что из червяка крючок торчит, ни за что и близко не подойдет. А есть хулиганы-караси, так нарочно червяка со всех сторон обглодает, и поминай как звали! Еще и дернет на прощание так, что у тебя сердце в пятки уйдет, – думаешь, что рыбина преогромнейшая попалась… С ума сошел потом дядя Игнат… Прямо в кузне… Ну, да ладно, то другая история.
– С ума? Почему? Разве люди нормальные сходят с ума?
– Нормальные-то и сходят. Сразу двух сыновей у него убили. Принесли одну «похоронку», а на второй день – другую… Уже после войны. Вот он и не
выдержал.– А как он сошел? На людей стал кидаться?
– Нет… Ладно… Потом как-нибудь расскажу.
– Это потому, что я еще маленький? Да? Я вовсе не маленький, к твоему сведению. Рассказывай. Что-нибудь ужасное? С убийством?
– Да нет, никакого убийства не было. Он тихо… Просто нет его долго и нет. Закрылся в кузне и кует. Целую неделю ковал. И на стук в дверь не отвечал. Потом взломали дверь… А он своих сыновей из железа отковал… Лежат на полу два железных человека, ну просто как живые. И лицами похожи… Это он их своим молоточком так отковал. Ну вот… Напасти? крючков с осени – это самое главное для зимней рыбалки. Остальное проще. Удочки короткие из клена настругаешь, лески из конского хвоста сплетешь. (Вот тогда «свой» конь пригодится. Только свой и даст надергать волоса из своего хвоста.) Ну, а грузила – так это ерунда! Или кусок толстой проволоки, или небольшая гайка – вот и все дела. Удочки три-четыре сделаешь и ждешь первого морозца. Конечно, не самого уж первого, тот совсем слабый, воду лишь у самых берегов прихватывает, а ждешь настоящего первого. Знаешь, как определить настоящий первый?
– Когда уши мерзнут.
– Нет. У нас всегда в сенях бадейка с водой стояла, деревянное ведро такое большое. Колодец в огороде, по морозу за водой особо не набегаешься, вот и делала себе каждая семья по бадейке, а то и по две. Туда ведра три входило. Когда просто морозец – вода в бадейке тоненькой-тоненькой корочкой покроется… Зачерпнешь кружкой и пьешь с ледком, сцепив зубы, чтобы лед не проглотить.
– А если проглотишь, то что будет?
– В животе холодно.
– И все?
– А чего ж ты еще хотел?
– Гриппом заболеть, например, можно.
– Тогда мы не знали, что такое грипп.
– Он не родился, что ли?
– Просто он нас не брал. Не по зубам мы ему были.
– Сыворотку принимали? Противогриппозную?
– Никаких сывороток… Мы закаленные были. До самых первых морозов босиком бегали. Когда лишь трава инеем покроется, тогда обуваемся… И не кутались, как ты… Воздухом холодным дышали… Когда печь топится, в доме столько дыма, что дверь в сени всегда настежь.
– Я теперь тоже закаляться стану. Ну их к черту, эти гриппозные бациллы. Прижились, гады, на мне. Конечно, тепло и блохи не кусают. Буду тоже воду со льдом пить. Вот только где ее брать. Снег грязный… Ладно, буду в холодильнике делать. И босиком начну по снегу ходить.
– Закаляться надо постепенно. Начни с обтирания мокрым полотенцем…
– Ладно, это я знаю. Давай дальше. – По лицу Риса я видел, что он твердо решил есть лед и ходить босиком по снегу.
– Так вот… Когда первый настоящий мороз – воду уже не зачерпнешь. Бьешь, бьешь кружкой – ни в какую.
– Так и ходишь не питым?
– Почему же… Принесешь бадейку, поставишь ближе к печке, лед от ведра минут через пятнадцать и отстанет. Поплывет по воде такой толстый прозрачный круг. На край надавишь кружкой и зачерпнешь воды… Вот когда такой круг образовался, значит, и Карасиный пруд замерз. Километрах в трех от нашей деревни пруд большой был. Мы его Карасиным прозвали. Потому что карася там было видимо-невидимо. Но летом карася поймать почти невозможно. Он совсем не клюет. Да и зачем ему на крючок лезть? Пруд илистый, червей, улиток, личинок там разных навалом. А карасю только это и надо. Залезет в ил по самую макушку и лазит там. Он и не видит даже, что ты червяка над ним повесил. А зимой другое дело. Зимой в ил особо не закопаешься. И так подо льдом дышать нечем, а в иле и вовсе задохнешься. Вот на этом-то обстоятельстве вся зимняя ловля и построена.
– Подожди, пап, чем это так пахнет?
– В самом деле…
Я принюхался. Со стороны поймы тянуло дымком. Уже было видно место, где, по всей вероятности, ночевал владелец бушлата. От луга, по краю которого мы шли, в сторону топи тянулась едва заметная тропинка. Дальше в той стороне виднелся небольшой островок; он чуть приподнимался над местностью и резко выделялся цветом. На фоне сочной зелени болота островок выглядел седой прядью в прическе модницы. Островок весь светился и переливался – именно так издали выглядит заповедный ковыль… Посередине островка росла та самая осина, которая так напугала Риса. Она трепетала от ветра и постоянно меняла цвет: то становилась бледно-зеленой, и тогда хорошо была видна на фоне ковыля, то делалась молочно-бледной, и в этот момент сливалась с ковылем, почти исчезала в нем…
Вокруг осины на небольшом расстоянии трехметровой стеной возвышались густые, непроходимые заросли камыша.
Под осиной стояла большая шестиместная брезентовая палатка. Возле нее и вился дымок. Ветер подхватывал дымок, разбрасывал широким плоским веером, прижимал к земле и уносил в сторону леса. Густой, настоянный на хвое воздух леса не принимал дыма.
– Варят что-то, – сказал Рис с надеждой.
– Вряд ли, – разочаровал я сына. – Если бы варили… Дым всегда в себя все вкусные запахи впитывает… Просто чадит со вчерашнего вечера. Забыли на ночь водой залить.