Гнедич

и еще одну.

Что делать-то? снести на помойную яму?

А если он хватится?

Но если оставить,

скажут, что плохо работала.

Она прячет книжки за пазуху:

будут спрашивать, она принесет,

а не спросят, она сама потом выкинет.

Елена перетряхивает постель в его спальне.

Снятся ли благородному сословию

благородные сны?

Аль они видят такую же мерзость, как все?

Возвращаясь домой, она загадывает

увидеть той ночью какой-нибудь благородный сон —

королевну хотя бы вот с той картины,

или пляски, какие бывают по ночам

в каменных барских домах,

а то по сторонам такие низкие берега,

и нищие сидят на мостках, свесив культи;

главное не смотреть на них долго,

чтоб не приснились.

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

«Гнедич, скажи мне, зачем я

прятался в грезы еще ребенком? —

писал Батюшков. —

Наверное, чтобы не горевать о матери,

думать о ней по-другому,

как будто нет ни безумья, ни смерти,

а есть одно мгновение, вынутое из глубины памяти,

когда она была со мной,

и это мгновение длилось в моих мечтах.

Я создал себе Италию,

прекрасную, как мать,

чтобы она держала меня в объятиях.

Но и здесь одиноко.

Мы поехали в Байю вечером,

чтобы на рассвете увидеть руины свозь воду залива.

Ты знаешь про этот город? Конечно, ты знаешь все.

Это портовый город близ стигийских болот,

здесь Плиний смотрел, как вулкан изрыгает пламя,

убивая Помпеи.

Римлянин, он был привычен к зрелищам

и знал, что на смерть подобает глядеть спокойно

(даже на собственную), и все же был в ужасе.

В этом порту Калигула строил мост из множества лодок,

и конь его, перебирая копытами,

ступал из лодки в лодку, пока не добрался до Путеоли, —

так безумец перехитрил звездочета,

который говорил ему:

«Прокатись на лошади по заливу,

тогда станешь императором».

Здесь Нерон дважды пытался убить свою мать,

и в конце концов попытка увенчалась успехом;

он играл на арфе чтобы забыться.

Мы пошли в полукруглый храм Эха,

который наполовину залит водой,

хлопнули в ладоши и услышали,

как по команде

невидимые руки продолжают нам аплодировать.

Я чувствовал себя гладиатором на арене,

но мой сраженный противник

был так же невидим, как публика.

На рассвете, перед тем как сесть в лодку,

я видел на пляже мальчика,

бросавшего плоские камешки в море

так, чтобы они отталкивались от воды, подпрыгивая,

и только потом тонули, —

я пошарил в закоулках памяти,

надеясь найти себя в детстве

за похожим занятием,

но ничего не нашел;

я помнил только то, о чем грезил

ребенком, подростком, юношей;

я почти не касался жизни,

как эта галька задевает морскую гладь, —

лишь чуть-чуть.

Если бы я только мог

вернуться обратно и восстановить

жизнь, которую я пропустил, мечтая,

и о которой могу только догадываться.

Месье водил меня в лес

и в березовую рощу,

но я не помню их запаха.

Там должны были петь птицы,

и если бы я был другим,

я бы научился подражать им свистом.

И кто были эти девушки,

с которыми я встречался иногда в гостиных

и, краснея от стыда, отворачивался,

не успев разглядеть их лица,

бледные или, наоборот, лоснящиеся от пота.

Ни одна из них не была Элеонорой,

но, в отличие от нее, они были.

Я ступал в лодку, опасаясь пропустить

ее деревянность и покачивание,

я жадно вдыхал запах моря,

чтобы рассказать тебе: я дышал им!

Настоящим морем, а не тем,

что снилось ночью,

на котором покачивалась кровать,

называя себя

на лживом языке снов

лодкой.

Лодочник сказал: guarda cos`i 'e bello!

Справа розовел и золотился испанский замок,

слева тени были еще густыми,

и пустые лодки дрожали черными зернами

в голубой предрассветной воде.

Но я не мог,

я не мог забыть себя

и стать этим заливом.

Грезы подкрадываются и встают, как стекло

между мною и миром.

Солнце взошло,

лучи пронзили водную толщу,

освещая внизу подводные улицы,

портики и колоннады;

лодочник объяснил, цокая языком:

«Это была Байя – но потом пришло море».

Мы свесились с лодки

и смотрелись в неподвижный город на дне:

по этим мостовым ходили когда-то люди,

и красивейшие женщины империи

отдыхали в тени аркад,

а теперь лишь вода наполняет пустоту домов, —

но кто посмеет утверждать, что все это в прошлом?

Ведь они были красивы, эти матроны прошлого,

а красота, если верить Платону, есть вечность и истина;

следовательно, они существуют,

и в слюдяном блюдце астролога различают мои черты,

и смеются над глупым гиперборейцем,

который верит в себя, а не в них.

А море

говорит, что их нет,

что их, может быть, не было,

есть только я,

который не может ни к чему прикоснуться —

ни к тому, что было, ни к тому, что есть.

Запутавшийся в паутине собственных грез

малорослый поэт,

твой покорный слуга

с чужим именем