Гнедич

то клянусь тебе нашей дружбой, приятель Гнедко,

никогда не будут люди возводить дома,

как тебе приснилось,

похожие на коробки,

с которых сорвали оберточную бумагу;

душе нужна красота, она это чувствует,

она по ней тоскует в земной юдоли,

она вспоминает когда-то виденное на небесах,

как нас учит Платон,

поэтому она заставляет руки

возводить дворцы и храмы,

и даже в самой беднейшей хатке

заставляет красить наличники в цвет лазури.

Поэтому мы любим красавиц, и читаем Гомера,

и слушаем скрипку; но почитай себя

любимцем богов, ибо они позволили

тебе, друг мой Гнедко, заглянуть прямо в ад, —

наверно затем, чтоб ты побольше

поэзии греческой нам перевел!

Мэнин аэйде теа пелеиадео ахилеос...

Столько гласных без сомненья указывает

на божественное происхождение греческого языка.

Но я отвлекся, я хотел сказать тебе вот что:

сделай-ка себе паспорт и приезжай сюда.

Покажу тебе Париж и покажу Германию.

Если нам посчастливится,

может быть увидим и Гете.

Надо поездить по свету, пока еще молод,

а то ты зарылся в свои бумаги и носа не кажешь.

Карпе дием, как говорит Гораций,

жизнь проходит и молодости не воротишь».

Письмо еще продолжалось на двух страницах.

Гнедич его отложил и открыл Гомера,

но чтенье не ладилось; он смотрел в окно

через толстое стекло на город,

уже не утренний, а тусклый под северным небом;

он думал: может, поехать, увидеть все это, —

но знал, что не поедет, и слеза скатывалась

на перевод и смазывала чернила.

Кто-то увидел дракона, вздрогнул и остановился

в ущелье, поросшем лесом, в горах Эллады;

у него задрожали колени, он повернулся и побежал.

Бледность покрыла щеки: а вот он сам никогда

в лесистых оврагах детства не видел дракона.

Ужики, иногда лягушки, даже ящерицы,

но чтоб дракон – такого не бывало,

хотя он часто представлял себе, что, может быть,

дракон притаился в овраге и сторожит царевну,

а он, Гнедич, пойдет и освободит ее, и победит дракона.

Чтобы жить и побеждать, надо избавиться

от жалости к побежденным,

от жалости к самому себе – но как, как

победить себя?

Как увидеть в себе ничтожество,

как не жалеть ускользающих дней,

как сказать себе: ты лишь один из многих,

твое дело – переводить Гомера,

быть любимым – не твое дело,

быть героями дело других,

а бессмертье принадлежит богам, —

так что не жалей тела, в котором каждая часть

стремится к могиле, не жалей лица,

потерянного в болезни.

Хорошо, он согласен, себя не жалко,

но как не жалеть сестру —

его не было рядом, когда она умирала,

он никогда не простит себе... О почему жизнь

состоит из одних не-прощений,

что бы со мной ни случилось —

все слишком малое наказание

за черноту души моей, скрытую ото всех,

но известную мне;

когда я не могу заснуть по ночам,

темнота Господа кажется такой прозрачной,

а чернота из души моей разливается,

как перевернутые чернила,

затопляет всю спальню, слепляет ресницы,

и я не вижу ни темноты Господа, ни Его света.

А Елена, если заполночь все еще не спит,

слушает, как мыши в сенях шуршат,

как одинокая птица в ночи вдруг закричит,

а потом все смолкнет, – засни, засни сном глубоким и темным, без сновидений, как вода в колодце,

как земля в безлунную ночь.

Лучик света пробудит тебя утром.

Он открывает цветы, замкнувшиеся на ночь,

он ворошит перья у птиц, прикорнувших,

нахохлившихся, —

слышите, птицы: время расправлять крылья.

На рассвете Елена выходит из дома,

ступая босыми ногами по росе,

умывается и подставляет лицо солнцу;

брат еще не проснулся,

и жена брата долго спит,

а Елена уже отвязала лодку

и скользит по реке.

В полдень она входит в его дом

с ведром и тряпкой.

О ней говорят в этом городе дворники и кухарки —

мол, лучше женщины не найти, чтоб убиралась,

никогда никаких жалоб, чисто как в раю.

Она смахивает пыль с книжек, протирает полки.

Брат умеет читать, и она могла бы научиться

у попа в деревне, – но только зачем ей?

Темны эти обложки, темны и загадочны знаки.

Она протирает чернильницу, протирает перо —

его брали пальцы одноглазого барина,

ладони барина касались этой конторки.

В первый раз в жизни она думает,

что стирает не только пыль —

она стирает касанья пальцев;

и барин, которого нет в эти комнатах,

был тут утром и будет вечером,

но и сейчас что-то от него присутствует:

невидимый след, незаметный дух.

Она идет в спальню и крестится на икону;

начинает взбивать перину,

расправлять простыню, поправлять подушку,

и отпечаток одинокого тела,

сохранившийся с утра,

исчезает.

Надо все-таки вымыть эти пыльные окна!

Подоткнувши подол, она взбирается на подоконник

с ведром и с тряпкой, еще раз засучивает рукава,

начинает тереть стекло кругами, еще кругами,

утирает пот со лба, смотрит на крыши,

простирающиеся до самой Невы

на иглу Адмиралтейства, на серебристую воду,

на облака, мягкие, славные;

потом опять как пойдет тереть,

и подышит на стекло,

и посмотрит на след своего дыхания,

и опять сотрет,