Гнездо ласточки

– И еще… – подхватила Кира, – Брагин у меня сегодня заявление не принял. Но не сомневайся, примет. Я ведь не последний человек, и Тим тоже. Мы устроим процесс – мало не покажется. И я ничего не боюсь. Мне лично – не стыдно. Я все расскажу о тебе, всю правду. Как ты издевался над своими домашними, что ты творил.

Отец опустил голову. Он улыбался опять – той же натянутой, неестественной улыбкой, за которой определенно скрывалось что-то. Но что, какие чувства? Раскаяние? Злость?

– Я ведь люблю вас всех. Я люблю Оленьку, очень.

– Папа!

– Я люблю ее. Иначе бы не прожил рядом с ней столько лет. Да, ты не можешь понять мою любовь, но она вот такая. Что ты знаешь о жизни, Кира… – голос его задрожал.

Любила ли Кира отца? Нет. Она его ненавидела. Но, верно, где-то там, в самой глубине ее сердца, всегда теплилась надежда – а вдруг случится чудо, и отец изменится? А вдруг он поймет, как скверно обходился со своими близкими, и раскается, и попросит прощения, и будет любить их, как должно? В сущности, Кира мечтала только об одном – ощутить наконец любовь своего отца. Без этой любви сложно, почти невозможно жить.

А вдруг он псих, не отвечает за свои действия, и его надо лечить?

Умом Кира понимала, что отец прекрасно осознает, что делает, и что он никогда не изменится, но все равно…

Этим чувствам нельзя было поддаваться, расслабляться – нельзя.

– Да, и вот еще что, – холодно произнесла Кира. – Ты не думай, что мы уедем, а ты останешься спокойно жить. Нет. Дом ты продашь, а деньги перешлешь матери. Нормальная компенсация за эти тридцать лет ада, да?

– Вот как… Не половину даже, а все. Лихо ты, дочка, командуешь. И за меня, и за мать все решила…

Тетя Лида, стоявшая рядом, шумно вздохнула. Судя по всему, ей тоже вдруг стало жаль отца.

– В общем, так, папа. Маму и Гелю я сейчас заберу.

– И меня на весь свет ославишь?

– Н-нет. Если ты отпустишь их, я ничего предпринимать против тебя не стану. Но деньги за дом пришлешь!

– Какая ты добрая и великодушная, доча…

– Ты согласен? – жестко спросила Кира.

– А куда мне деваться. Да. Я согласен. На старости лет буду жить без семьи и дома. Но авось не пропаду, – махнул рукой отец. Сейчас он выглядел совершенно несчастным, поверженным. «Испугался? Притворяется?» – кусая губы, подумала Кира.

– Мама! Геля! Вы где? Собирайте все самое необходимое, уходим, – громко крикнула она.

В дверях появились мать с Гелей – испуганные, тихие.

– Вы слышали? Собирайтесь. Пока будем жить у тети Лиды.

Мать вздохнула сокрушенно, глядя на Киру собачьими, тоскливыми глазами, а вот сестренка, кажется, обрадовалась. Подобралась, постаралась выпрямиться, глаза за стеклами очков засияли, уголки губ дрогнули, поползли вверх.

Геля потянула мать за руку, сказала едва слышно:

– Мама, где мой чемодан? А кукол взять – можно?

– Девочки мои… – вдруг заговорил отец, прижимая ладонь к сердцу. – А мне ведь и правда плохо, с сердцем лежал. Но заставил себя подняться, не время отлеживаться сейчас. Может, немного мне осталось.

Тетя Лида опять судорожно вздохнула, а мать совсем раскисла.

– Как знать, не в последний ли раз видимся… – звонко продолжил отец. Голос у него был красивый, юношеский. – Все требования твои я, Кирочка, выполню. Как скажешь. Но не могли бы вы, девочки дорогие, и мою одну просьбу выполнить?

– Какую? – хмуро спросила Кира.

– Завтра мой день рождения. Официальный день рождения, как в паспорте записано. Юбилей. Пятьдесят лет как-никак. Давайте отпразднуем его вместе. Съездим на базу, мы с мужиками на охоту сходим, вы шашлыков поедите… Покутим немного. Ну, как будто ничего не случилось. Уж не добивайте меня, а? Сделайте вид хоть ненадолго, что все нормально? А потом уезжайте и делайте что хотите.

Тетя Лида уже отчетливо всхлипывала.

– Хорошо, – стальным голосом произнесла Кира. – Пусть будет по-твоему.

– И ты, Кира, приходи, и ты, Лида… Чтобы все. Все вместе, в последний раз. Обещаю, что фокусов никаких выкидывать не стану, ни к кому и пальцем не притронусь, никому и слова не скажу.

…Тетя Лида всю обратную дорогу всхлипывала. Мать молчала, а Геля бежала рядом с Кирой, держа старшую сестру за руку.

Кира помогла дотащить сумки до дома Лиды, оставила там мать с сестренкой, а сама отправилась в больницу навестить Тима.

* * *

Высокие дома из серого кирпича, раскаленный асфальт. Ни единого деревца. Пусто, прохожих тоже нет. Но надо идти, надо найти Киру в этом каменном лабиринте…

Потом море откуда-то. Яркое-яркое синее небо, до рези в глазах, а внизу – волны, Тимофей лежит на спине, а волны то поднимают, то опускают его. Резкие крики птиц. Как их там? Чайки. Пролетят, на миг заслонят солнце, потом опять этот навязчивый свет… И почему так неуютно, неудобно, тягостно? Море же, а прохлады и радости от него никакой…

И кто-то черный, огромный, жуткий (краем глаза видно) – медленно подплывает сбоку. Нехорошо. Вдруг это косатка? Или акула? Надо выйти на берег, туда, где белый песок жжет подошвы… Но нет. Нет сил, нет воли. Что это за чернота такая наплывает? А может, это не акула, а водоросли? Подводный островок из темных водорослей… Тимофея несет на него течением. Длинные скользкие щупальца растений обовьют его, захватят в плен, затянут под воду… Вода наполнит легкие, и – хана.

Тимофею было настолько жутко в своем полузабытьи-полудреме, что он даже временами приходил в сознание, выныривал из своих кошмаров – в мир реальный, где больничные зеленые стены и где в изголовье методично пикал какой-то прибор.

«А, ну да. Я болен. Я в палате лежу, а это белый потолок сверху. Сам дышать не могу, на лице маска. Кира!»

Мысли о Кире. Мучительное беспокойство. И ощущение сродни озарению – о, так вот оно что… Теперь все понятно! Понятно, почему она такая странная, отстраненная и закрытая. Она хранила тайну все эти годы.

…Иногда случайно включаешь телевизор – а там передача о войне. О концлагерях, пытках и мучениях. И показывают тех, кто выжил и живет теперь – в новом, спокойном мире без войны. И вроде как обычной жизнью живет – работает и любит, семья есть. Но там, в душе у этого человека, – одни шрамы и рубцы, наверное. Вот и Кира. У нее в душе тоже одни шрамы и рубцы. Она еще про руку говорила.

Да, да, про руку ее Тимофей прекрасно знал. Что рука была сломана еще в школьные годы и ныла иногда. И Кира пила обезболивающее и ходила потом бледная, скучная после этих приступов. И еще она говорила, что мечтала стать пианисткой.