Гном

Не выдерживая молящего взгляда сына, Полина попыталась поговорить с мужем:

— Глеб. Я прошу тебя, давай скажем Сереже о подозрениях врачей, о том, что они не подтвердились и что все эти мытарства только, чтобы помочь ему и…

Муж прервал ее с такой строгостью, какой Полина никогда не видела даже в его отношениях с подчиненными:

— Полина, зачем? Ты этим его напугаешь еще больше, я говорил тебе, прекрати водить его по кабинетам, раз диагноз не подтвердился — вырастет, тем более, что врача — Алексея этого — полного профана, уже обратно отправляют, — вздохнув, он молча смотрел перед собой, потом как-то безразлично, не поворачиваясь опять заговорил: — Знаешь, я сам с Сережей поговорю, права ты — хуже непонимания и ожидания чего-то плохого и при этом — молчания близких — ничего нет, — он привлек к себе совершенно обескураженную Полину и, поцеловав в лоб, только тихо добавил: — Вечером.

Сережа, слушая отца, видел в висящей перед глазами пелене слез что-то хрустальное, разбившееся на сверкающие кусочки и чувствовал, как они падают на него, больно впиваясь глубоко в кожу, в душу, в сердце, разрезая по пути картинку, любимую им годами и единственно возможный для него образ его будущего — высокий дипломат Сергей Матвеев в белом костюме принимает дипмиссии других стран. Он видел образ разодранным на кусочки, как старая газета, которую отдали поиграть кошке, и вдруг зарыдал так, что Глеб испугался — испугался по-настоящему, чувствуя вину перед сыном, за то, что не сказал все сразу, в первый день, что сказал это сейчас как-то не так, в конце концов — за маленький рост Сережи и за то, что не знает, как успокоить сына, за то, что ему нечего сказать.

Прибежавшая на плач сына Полина, взглянув на мальчика, тут же выскочила на кухню и вернулась с успокоительным в стакане с водой, который пыталась впихнуть в дрожащую руку, но он, казалось, ничего не видел, не чувствовал, не понимал.

Уложив Сережу, заснувшего после успокоительного, на диван — боясь оставлять его одного, Матвеевы молча, с горечью смотрели друг на друга — им не нужно было говорить об этом, они знали, о чем думал другой: если Сережа не вырастет, все их надежды и мечты, связанные с сыном, развеются дымкой прошлого. И им нужно будет жить дальше, имея здорового, но не имеющего возможности жить как все, сына, которого придется растить дальше и ухаживать за ним, как за ребенком с врожденным заболеванием — карлики нормальную жизнь вести не могут. И что иметь второго ребенка в этой ситуации — не спасение их надежд, а еще одна опасность, что второй будет иметь те же отклонения, несмотря на отрицательность диагноза.

Проснувшийся утром Сережа долго лежал, не открывая глаз, услышав, что рядом мама, пробуя просто без страха подумать о себе не так, как он представлял себя и свою жизнь, — о себе — карлике. Ужас охватил все его тело, когда он представил себя лет через десять — со взрослым лицом, но такого же роста как сейчас. Он вдруг понял, что не сможет дальше жить — он не сможет через несколько лет появляться среди людей — все будут уже замечать, что он карлик, больной, все будут шарахаться от него и показывать пальцем, дети, наверное, будут смеяться — он видел карликов в цирке. Сережа почувствовал, как от страха перед этой жизнью он покрывается испариной — он не хочет быть клоуном ни в цирке, ни в жизни, он — Сережа Матвеев — родился и рос быть дипломатом! В его груди все рвалось, хотелось плакать, кричать, но он не мог выдавить ни звука, ни слез из своего измученного тела — он просто открыл глаза и тихо позвал маму. Подойдя, Полина не могла сказать сыну ничего, кроме:

— Доброе утро, Сереженька.

Он смотрел на нее темными серыми глазами, пока не прошептал:

— Какое же оно доброе, мам? У меня теперь доброго ничего не будет, — он молча глядел на мать, зная, что та ищет слова успокоения, и продолжил уже тихим голосом: — Мам, не надо ничего говорить, пока не взрослый, я могу в школу ходить. Лучше с папой подумайте, куда меня девать через года два, когда рост мой уже уродством будет.

Сережа замолчал, а Полина, совершенно ошеломленная словами сына, не понимая, как мальчик мог понять эту — единственную! — правду о его будущем, уже не боясь его напугать, просто села рядом и, закрыв обеими руками лицо, очень горько заплакала.

5

Москва, 1984 год

Один из самых молодых профессоров математики московского университета — Андрей Невзоров ждал своего бывшего однокурсника, бросившего когда-то физмат ради карьеры врача, а ныне — одного из модных пластических хирургов Америки, куда он уехал, воспользовавшись своими еврейскими корнями, — Вадима. Андрей, случайно столкнувшийся с приехавшим на какую-то научную конференцию и забредшим по старой памяти в свой первый «альма матер», Вадимом в коридоре университета и, узнав, что тот все же стал врачом, причем хорошим, рассказал о заболевании дочери, о чувстве вины, которое они с женой испытывают, зная, что болезнь эта — результат генетических отклонений, и что они не могут помочь ничем четырнадцатилетней Катюше, вполне довольной — почему-то — жизнью, которой она живет с ростом в сто восемнадцать сантиметров — не плача, не жалуясь, не запираясь, а — в полную силу. Вадим появился в кофейне университета с пунктуальностью научного работника и, сразу после приветствий, заговорил о главном для Андрея — о том, что ему удалось выяснить у американских и прочих коллег-врачей, для которых болезнь Кати была близкой к профилю. Заканчивая рассказ возможностью увеличения роста на несколько сантиметров курсом гормональных препаратов, неожиданно для Андрея он заговорил тише:

— Слушай, Андрей, ты — прекрасный математик, ученый, профессор, в конце концов… Я поговорил со знакомыми в некоторых университетах Америки, — они готовы пригласить тебя на работу — времена у вас тут изменились, люди, как тараканы, во все стороны мира бегут, с выездом проблем, через которые прошел я в свое время, не будет, а в Америке Катюше помогут, может быть — действительно.

От неожиданно появившейся и такой реальной возможности вернуть дочери нормальную жизнь, Андрей, неосознанно для себя, вскочил и обнял Вадима, повторяя шепотом:

— Спасибо тебе, спасибо…

Берн

Сережа Матвеев не мог заснуть от волнения: завтра родители отвезут его в швейцарский колледж, и он понятия не имеет, правда ли, что там никто не будет обращать внимания на его рост, что там и в инвалидных колясках студенты есть, и никому не приходит в голову смеяться над ними или даже жалеть их, и вообще — замечать, что они отличаются от остальных людей в этом мире. За последние два года в школе при дипмиссии он научился не обращать внимания на постоянно жалеющие взгляды или непонимающие выражения лиц вновь прибывших. Но давалось ему это тяжело, каждую минуту Сережа жил, думая о бесполезности всего, что он делает — не понимая, зачем ему школа, если работать он все равно не сможет нигде. Он закончил за это время экстерном четыре класса, только чтобы больше не видеть все эти, убивающие своим сочувствием, лица.

Родители тоже старались не возить его на приемы дипмиссий и прочие «рабочие» мероприятия, чувствуя себя то ли неудобно: сын — карлик — плохая кровь и наследственность, то ли просто не желая давать объяснения на вопросительные взгляды окружающих. Истинную причину Сережа не знал, но был рад, что все это они заменяли ему выездами семейными. Только ему ужасно не хватало друзей-сверстников. С тех пор, как в школе заметили, что он перестал расти, постепенно одноклассники отдалились от него совсем. Ему хотелось сказать им, что маленький рост не заразен, что он — тот же Сережа, но, глядя на так изменившихся в отношении к нему — переставшему быть гениальной надеждой — родителей, он понял, что от чужих людей ждать дружбы и понимания вообще бесполезно.

В Союзе начались перемены, в последние несколько месяцев Глеб Матвеев летал на Родину по два раза ежемесячно и возвращался довольный, говоря странные для Сережи вещи — о бизнесе в Союзе. Но теперь он уже не хотел ничего знать или понимать ни о своей стране, ни о какой другой — просто удивленно слушая отца, думал, что тот так и не ответил ему на заданный однажды Сережей вопрос: что они будут с ним делать, когда он закончит весной экстерном школу? По правилам он должен уехать в Москву, но посол — все-таки отец и, возможно, сможет что-то сделать, чтобы сын остался с ними.

Ответ на свой вопрос Сережа получил только через несколько месяцев, держа в руке аттестат зрелости и пытаясь придумать, что он с ним будут делать. Он почувствовал на плече руку отца и услышал его радостный, как-то не по сезону, голос:

— Сереж, подготовься, через неделю поедем в колледж местный записывать тебя — времена изменились, будешь там, как все обычные люди. Там ни рост, ни цвет кожи значения не имеют — только что у тебя в голове или размер кошелька, — и не дожидаясь реакции сына, он вышел из комнаты.