Гномики в табачном дыму

— Вставай, лентяй!

— Давно не слышал знакомых приятных слов.

— Не нужно ли чего, детки? — стучится в дверь хозяйка.

— Если можно, вскипятите нам чай.

— Сейчас.

Мы выбираемся во двор умыться. Снег режет глаза, я невольно жмурюсь, морщусь, скидываю рубашку и растираю снегом плечи, грудь, руки, лицо, а когда в очередной раз нагибаюсь взять снег, Инна вскакивает мне на спину и машет ногами. Я нарочно валюсь в снег и барахтаюсь в нем вместе с ней. От мокрого снега сводит мышцы, перехватывает дыхание, я встаю. Инна протягивает мне полотенце, я докрасна растираю кожу и чувствую — в один миг проглочу все, что у нас в рюкзаке, и не умру, никогда не умру!

Инна разрумянилась.

— Есть хочу страшно!

— Есть она хочет, есть, — передразниваю я, и мы трусцой бежим в дом.

— Обрати внимание, мы говорим иногда: «белый как снег», а ведь никогда не имеем в виду такой вот белизны, — замечает Инна и указывает мне на снег. Мы на лыжной прогулке в лесу. — Думаешь, и летом эти ели кажутся такими зелеными, или мой свитер в городе выглядит таким красным? Здесь снег белее белого, и от этого все становится ярче, красочней.

— Правильно.

— Насмехаешься?

— Нет, соглашаюсь.

Я следую за Инной — ее лыжи оставляют на снегу легкие полоски, за мной тянутся глубокие колеи.

— А когда спускаемся с горы, будто крылья вырастают и птицей летишь вперед, поразительное ощущение свободы, легкости, — восторженно продолжает Инна. — Только в конце склона, когда скорость спадает, осознаешь постепенно, что ты не отрывался от земли, что, к счастью или к сожалению, ты по-прежнему человек.

— Правильно.

— Перестань, что с тобой! Вечно все высмеиваешь.

— Почему? Я всего лишь подтверждаю.

— Подтверждаю! — передразнивает меня раскрасневшийся ангел.

— Не веришь?

— Нет.

— Поди ко мне.

Инна поворачивает лыжи, еле справляясь с ними.

— Брось палки.

Она втыкает палки в снег и обвивает мою шею руками. Я целую ее в замерзшие щеки, нос.

— И сейчас не веришь?

— Чему? — она забыла, зачем я позвал ее.

— Что я во всем согласен с тобой, что не насмехаюсь.

— Нет, не верю!

Возмущенный, я с такой силой прижимаюсь к ней, что у нас сплющиваются носы.

— Не верю! Не верю!

Лыжи ее внезапно заскользили, и она почти падает. Я мгновенно подхватываю ее и удерживаю на ногах. Но тут и мои лыжи разъезжаются. Мы падаем. Смеемся. Встаем. В волосы Инне забился снег, снежинки тают на лице. Хочу стряхнуть с ее волос снег, но руки мои не выпускают Инну… Если б еще одна рука была… Третья рука!.. Черт-те что приходит в голову! А почему бы, собственно, и нет? Наверняка не помешала бы. Особой красоты человеку не придаст, это ясно… Нарушит симметрию.

— О чем задумался?

— Так, ни о чем! Глупости лезут в голову.

— И вашей милости приходят в голову ничтожные мысли?

— Наша милость ничем не отличается от других. Наша милость подобна всем.

— Будь ты «всем подобный», не полюбила бы тебя так сильно.

— Ошибаешься. Я — заурядный, обыкновенный, а ты вот — нет. Лишь женщины способны быть необыкновенными, в частности женщины, подобные тебе. Ты красива.

— Темур!

— Это вопрос вкуса. О вкусах не спорят.

— Мысль не новая.

— Я убежден, что ты красивая, а вообще мог бы и не высказывать своего мнения.

— Еле расщедрился на комплимент и уже сожалеешь?

Мы медленно продвигаемся по тропинке. Выходим к двадцатиметровому трамплину, и впереди открывается невообразимо красивая панорама.

— Съедем? — у Инны загораются глаза.

— Или полетим? Слетим, да?

— Хватит насмехаться.

— А ощущение какое?! Поразительное, верно?

— Перестань, прошу!

— Ощущение свободы и легкости, да?

Инна не отвечает, заливается краской, даже сквозь румянец заметно. Неожиданно срывается с места и очертя голову устремляется вниз. Я лечу за ней, страшусь — не упала бы, покалечится при такой дикой скорости.

— Тише, тише! — кричу ей.

Инна на миг оглядывается, сует палки под мышки и, согнувшись в коленях, подавшись вперед, летит дальше.

Расстояние меж нами сокращается. Лыжники уступают путь, останавливаются, следят за Инной. Она ловко обходит их и несется дальше. Волосы развеваются, рассыпаются по плечам, застилают ей глаза.

— Инна, стой!

Она будто не слышит.

— Инна, прости меня…

Она застывает на месте, я резко торможу и, потеряв равновесие, падаю к ее ногам.

— Ой! — Инна всплескивает руками.

— И теперь не простишь? — спрашиваю я на коленях, смахивая снег, чтобы открыть глаза. Инна молча снимает лыжи и уходит, оставляя их на снегу. Я подбираю лыжи и следую за рассерженным ангелом.

После обеда человек обычно бывает в благодушном настроении. Инна, напевая, приводит в порядок наши ботинки и костюмы.

Смеркается.

На печке закипает кофе, распространяя волшебный аромат.

Я выношу лыжи во двор, под ель.

Холодно.

Спешу обратно в дом. Дверь заперта.

Барабаню.

— Потерпи немного.

— Отопри, нашла время шутить!

— …

— Что ты там делаешь?

— Раздеваюсь.

— Уже ложишься?!

— Представь себе.

— Почему?

— …

Дверь наконец открывается.

— Что ты так рано ложишься?

— Хочу и ложусь.

— Что случилось?

— …

— Объяснишь или нет?

Инна натягивает одеяло на голову. Я переворачиваю ее к себе.

— Почему плачешь?

— Не знаю… Не пойму, что со мной творится.

— Из-за чего расстроилась моя девочка, что с тобой?

— Хочу всегда быть счастливой.

— Ты знаешь, в чем счастье?

— Нет и не хочу знать. Я хочу, чтобы таким был каждый мой день, слышишь — каждый мой день!