Гномы к нам на помощь не придут

Дуди

Сегодня мы идем в овраг. Мы идем через большие скалы и ушли уже довольно далеко, так что домов почти не видно. Нам не холодно и не жарко. У Ицика на голове большая панамка. Она выглядит на нем, как каска, и доходит ему до самых ушей. Он не снимает ее вообще и даже спит в ней. Он стирает ее только в овраге, под струей родника и, как только постирает, прямо так, мокрую, на голову и надевает. Мне ужасно хочется ее с него снять, потому что она его уродует — не меньше, чем его пальцы, — но Ицику наплевать на то, как он выглядит. Он ведь за всю свою жизнь даже ни разу на себя и в зеркало-то не взглянул. Ходит по улицам так, будто его никто не видит. Ицик, он вообще с людьми жить не может. Я вот наоборот. Если бы вокруг меня были только люди — одни только люди, и все, — мне больше ничего не надо. А для него все люди — предатели. И не только люди, но и все вещи вообще. Как-то раз он мне сказал:

— Наша одежда, она нас тоже предает. Вот, например, Коби. На Песах он подарил тебе свою синюю рубашку, так? И вот как только он тебе ее отдал, я на тебя посмотрел и вижу: она сидит на тебе так, словно ты Дуди, но только в рубашке Коби. Как будто ты просто в нее нарядился, чтобы выглядеть, как он. На следующий день то же самое. Опять ты выглядишь, как Дуди, надевший рубашку Коби. То есть рубашка — она пока еще не забыла, чья она. Но вот проходит месяц — и все. Перестала рубашка быть рубашкой Коби и перебежала к Дуди. И теперь, когда ты ее надеваешь, она уже полностью твоя; по ней уже не видно, что она перешла от одного человека к другому. Или вот, взять, например, машины. В точности то же самое. Помнишь, как Реувен Амар продал свой пикап Махлуфу? Я вон поначалу каждый раз как этот пикап видел, думал, что это Амар едет. Даже, когда видел в окне голову Махлуфа, все равно думал, что он едет в пикапе Амара. Но через пару-тройку месяцев я увидел этот пикап на улице и думаю: «Все. Забыла машина человека, который на ней три года ездил. Теперь это машина Махлуфа». Так и все другие вещи. Мы думаем, что они только наши и больше ничьи, а они нас берут да и предают. А теперь, Дуди, сам мне скажи. Если даже машины и одежда нас предают, как же тогда человеку другого человека не предать?

Мы спускаемся по склону оврага. Я иду впереди: прокладываю дорогу, чтобы Ицик не упал. Я иду так, что со стороны может показаться, будто у нас у обоих проблемы с ногами. Как только я слышу, что он начинает тяжело дышать, сразу делаю вид, что мне надо отлить, или что я устал, или что нога болит, и мы садимся отдохнуть на какой-нибудь камень.

И тут вдруг он начинает говорить. Сначала очень медленно. Как будто его слова — скалы и у него не хватает силенок поднять их все сразу за один присест.

— Слушай, Дуди, — говорит он.

Знаю я это его «слушай, Дуди». Начинается со «слушай, Дуди», а чем кончится, никогда заранее сказать невозможно. Однажды, например, чуть не закончилось полицией.

— Вот представь себе, Дуди, — все так же медленно продолжает Ицик. — Представь себе, что ты — террорист. Куда ты пойдешь? В наш дом?

— Не знаю. Что я тебе такого сделал, что ты меня террористом обзываешь?

— Нет, ты послушай. Вот, допустим, мы с тобой сейчас террористы. Куда мы пойдем?

— Что за дурацкие вопросы ты задаешь?

— Да послушай ты. Давай-ка вот, закрой сейчас глаза и хорошенько подумай.

Мои глаза закрылись сами собой. Такую власть имеет надо мной Ицик. Руками-то я смогу справиться с ним, даже если буду больной. Потому что его собственные руки — бракованные. Но когда мы с ним разговариваем, он побеждает меня двумя словами.

— Короче, Дуди. Сейчас мы с тобой террористы, так? Ты и я. Террористы, понял? Ну, представил уже? Видишь нас? Тысячу раз мы с тобой тренировались, и от этих тренировок наше сердце стало крепким, как сталь, и от страха больше в пятки не уходит. И вот наш час пробил. Ночью мы перелезаем через забор на границе, и нас не ловят. От израильской армии нас отделяет меньше двухсот метров, но, несмотря на все свои прожектора, они нас не видят. Ты слушаешь?

— Знаешь, Ицик, скажи что-нибудь по-арабски, а? А то я никак не могу представить, что я террорист.

— Ахлан ва-сахлан, тфадалу, Аллаху акбар! Аллаху акбар! Рух мин хон! Итбах эль-яхуд! [24]

— Здорово! Вот теперь я вижу, что мы террористы. И на головах у нас — куфии.

— Сейчас, Дуди, двенадцать часов ночи. Мы идем уже долго, почти всю ночь. Километров двадцать-тридцать уже прошли, и на спинах тащим оружие и взрывчатку. Иногда мы ползем по земле; в полном молчании ползем. Нас по-прежнему не ловят, и мы продвигаемся вперед. У нас есть карта, но мы ее не вынимаем. Во время тренировок мы выучили ее наизусть и найдем дорогу даже в темноте. Мы доходим досюда, до оврага, залезаем на большую скалу и ложимся на нее. Мы чувствуем исходящий от нее холод. Потом мы проходим мимо красного дерева. Видишь?

24

Добро пожаловать, пожалуйста, Аллах велик! Аллах велик! Иди отсюда! Убивай евреев!

— Вижу.

— Сейчас мы видим огни. Можешь приоткрыть глаза. Только не полностью. Пусть они будут больше закрыты, чем открыты. Вот так, правильно. Сейчас мы видим дома, дороги, водонапорную башню, но мы с этим поселком незнакомы. Мы тут ничего не знаем. Понимаешь?

— Чего мы тут не знаем?

— Ну мы ведь тут в первый раз, так? Откуда же мы можем здесь чего-нибудь знать? Мы не знаем, где тут живут румыны, а где сефарды, где дома, в которых живут тунисцы, а где дома, в которых живут только марокканцы. Короче, ничегошеньки мы тут не знаем. Мы нездешние. Мы не знаем здесь ничего. Кто тут люди, кто тут дети, кто тут старики — ничего.

— Ну ладно. Пусть будет ничего.

— А теперь, Дуди, слушай меня внимательно. Если ты увидишь лица людей из поселка, то все, что мы с тобой сделали, пойдет насмарку. Потому что когда ты видишь людей, ты начинаешь думать: этого я люблю и поэтому к нему не пойду, а вот с этим я, наоборот, хочу поквитаться. Ты — террорист, и у тебя тут нет ни родни, ни друзей, никого. Понял?

— Чего ж тут непонятного? Понял, конечно.

— Ну вот. А теперь ты должен выбрать дом. Ты должен решить, в какой ты дом войдешь. Ну? В какой? Говори.

— Ну, я думаю, если я террорист и если я иду по оврагу, то я зайду в первый же дом, который увижу. То есть в дом, который стоит к оврагу ближе других. Поднимусь вот по этой тропинке и войду в него. Короче, чего тут особенно думать-то? Вон туда зайду, в «поезд» [25] . Правильно?

— He-а, Дуди, неправильно.

— Почему это неправильно? Чего-то я не въезжаю. Зашли бы в «поезд» — и дело с концом.

— А я тебе скажу почему. Вот сейчас я террорист, так? И вот я выбираю какой-нибудь дом. Я знаю, что я здесь умру. Но я не хочу умереть в каком-нибудь случайном месте. Ведь человек умирает только один раз в жизни, верно? И еще я знаю, что меня придут фотографировать и я попаду в газету.

25

«Поезд» — длинный дом, состоящий из нескольких домов, пристроенных друг к другу.

— В какую еще газету?

— Обязательно попаду в газету. Чтоб я такое сделал и в газету не попал? В газету ведь каждый попасть хочет, разве нет? И вот я ищу самый подходящий для этого дом. А для фотографии — для нее, Дуди, любой дом не подходит. Кроме того, не забывай, что я еще хочу и нанести удар. Мы ведь террористы, так? Ты еще не забыл, что мы террористы, правда? Ну вот. Зачем же мы в этот «поезд» попремся? Ну, прикончим, например, какую-нибудь семью, а на нас все к-а-ак возьмут да к-а-ак набросятся. И нам крышка. Услышат, что мы пришли — и как все разом из квартир повыскакивают… Ну, понял теперь?

— То есть ты хочешь сказать, что мы в «поезд» не пойдем, так? Да ты просто не знаешь, как они все там от страха трясутся. Ну эти, у которых квартиры на первом этаже. Вон хотя бы того же Рафи возьми. У него дома как только услышат, что террористы на нашу территорию проникли, так сразу за топоры хватаются. Его отец их под кроватью прячет. Они с ними даже спят. Он их, наверное, из «Керен кайемет» принес. Ну чего ты молчишь-то? Оглох, что ли? Говори уже, куда мы пойдем. Ты еще не сказал, куда мы пойдем. В ступенчатые дома, что ли? Чего ты головой-то трясешь? Как это понимать? «Нет», что ли? А куда? Только не говори, что к нам домой.