Год активного солнца

— Вы, наверное, чем-то взволнованы? А что, если вы говорите одно, а думаете другое?

— Раз и навсегда заруби себе на носу: я вообще говорю то, что думаю. И, если угодно, наоборот — все, что думаю, то и говорю.

Я вдавливаю окурок в пепельницу и смотрю на часы.

— Уже пора идти!

— Куда?

— То есть как это куда?! На панихиду, конечно.

— Что еще за панихида?

— Ты забыл, по ком сегодня панихида?

— Ах, да, по нашему академику…

Я запирал ящик стола и поэтому не видел, с каким выражением произнес он эти слова. Однако по интонации я догадался, что губы его искривила насмешливая улыбка. Не поворачиваясь, я поднял голову.

— Вот именно, по нашему академику! Опаздывать, я думаю, неловко.

— Но не вы ли говорили, если мне не изменяет память, что сегодня, как никогда, надо знать цену времени и дорожить каждой минутой?

— Конечно. Однако в этом мире кроме дела существуют еще и человеческие привязанности, и душа, и совесть.

— Академик Гзиришвили уже мертв. Согласитесь, мертвого не могут интересовать человеческие отношения. А время нынче в цене. Сегодня у человека могут быть все блага, но времени ему вечно недостает. Каждым мгновением надо дорожить как зеницей ока. Идти на панихиду академика — пустая трата времени. Леван Гзиришвили теперь — как битая карта — навсегда вышел из игры.

— Не кажется ли вам, многоуважаемый Мамука Торадзе, прекрасно знающий цену каждой минуте, что вы немного опоздали? Не успел наш академик умереть, а люди уже с ног сбились, обделывая свои делишки…

— Уважаемый Нодар, давайте условимся сразу: в вашем голосе я явственно слышу иронию, а ведь я говорю с вами откровенно. И не потому, что я ваш друг и брат. Я вовсе не собираюсь доказывать вам это. Просто я считаю, что сейчас делу могут помочь лишь искренность и разумные действия.

Почему он не пришел ко мне до сих пор? Почему он до сих пор не сообщил мне свою позицию? Наверное, не счел нужным. Трезвый и практичный Мамука, видно, взвесил все до грана. Я уверен, что коль скоро он до сих пор не пришел ко мне, значит, в этом не было необходимости. И если он все же пожаловал, значит, пришла время открыть карты. Мамука Торадзе никогда не скажет в одиннадцать сорок пять того, что нужно сказать ровно в двенадцать. Я знал, что рано или поздно он непременно пожалует ко мне. Мамука убежден, что я не сижу на карусели, раскрученной смертью академика, но он отлично знает, что у меня достанет сил замедлить или убыстрить ее ход. В одном я уверен абсолютно: Мамука Торадзе пока что не станет рваться к директорскому креслу — он слишком молод, не имеет научного веса. К докторской он только-только подбирается. Так что же его тревожит, чем ему плоха кандидатура Зураба Гомартели? Впрочем, вполне возможно, что сложный механизм мозга выдал ему долгосрочный прогноз, и перед ним замаячили контуры недалекого будущего.

Любопытство постепенно, но основательно овладело мной.

— Я тебя слушаю, Мамука.

Я постарался придать своему голосу побольше задушевности.

— Я знаю, что вы не пожелали стать директором института, хотя сегодня вы больше других имеете право рассчитывать на это.

«Сегодня!» — мой мозг мгновенно выхватил и зафиксировал это слово.

— Вы еще раз доказали, что являетесь настоящим ученым, творческим и действующим. Административные заботы лишь отвлекут вас от главного дела.

Пауза.

Я с честью выдерживаю испытующий взгляд молодого физика.

— У вас есть еще одно немаловажное преимущество — очень мало врагов…

— Естественно, ибо у меня мало друзей.

— Остроумно, ничего не скажешь.

Пауза.

— Прошу прощения за бестактный вопрос: почему вы поддерживаете Зураба Гомартели?

— Что ж, придется повторить еще раз — я не за, но и не против.

— Но это уже поддержка.

— Мне совершенно безразлично, кто станет директором института.

— Во-первых, для вас не может быть безразлично, кто будет руководить нашим институтом. А во-вторых, неужели вас совершенно не тревожит судьба института, судьба его сотрудников?

— Зураб Гомартели — деловой человек. Он никому не станет совать палки в колеса. Или вы предлагаете взвесить достоинства и недостатки человека на аптекарских весах? Все, кто претендует на директорский пост, более или менее равны по тем и другим-показателям.

— Стоит Зурабу Гомартели выйти за пределы института и оказаться без поддержки своих сотрудников, как он тут же теряет масштабность. Неужели он должен представлять нас на международных симпозиумах? Леван Гзиришвили обладал другим весом — как в Союзе, так и за рубежом.

— Левана Гзиришвили нет больше в живых. А что касается международных симпозиумов, то там нас должны представлять, в первую очередь, наши труды, а вовсе не Зураб Гомартели.

— Но вы не можете отрицать, что влиятельность и связи все же играют большую роль.

— Согласен, но Леван Гзиришвили умер. А ты… кого предпочел бы ты видеть в директорском кресле? Коль скоро ты пожелал поговорить со мной, то и кандидатура у тебя уже намечена, и все взвешено-перевешено до мелочей, так я понимаю?

— Отвечать на издевку я не стану, а вот на вопрос отвечу — профессор Бежан Гордадзе.

— Бежан Гордадзе?

— Да, Бежан Гордадзе! Согласитесь — он вполне солидный ученый. И авторитета ему не занимать. Он долго работал в России. Вам прекрасно известно, что он один из участников эксперимента по расщеплению омега-мезонов на пи-мезоны и гамма-кванты. Ну конечно, он не идет ни в какое сравнение с Леваном Гзиришвили, однако его научный авторитет неизмеримо выше, нежели авторитет Зураба Гомартели.

Пауза.

Я сел на стул и внимательно посмотрел на Мамуку Торадзе.

Он спокойно выдержал мой взгляд, терпеливо ожидая ответа.

За его высоким лбом ритмично вращаются колесики сложного механизма.

Я стараюсь разгадать замысел Мамуки. Чем ему не угодил Зураб Гомартели? Насколько я знаю, они вполне сносно относятся друг к другу. Д может, он искренне убежден, что профессор Бежан Гордадзе — лучшая кандидатура на пост директора? Весьма сомнительно. Шестидесятипятилетний профессор болеет гораздо чаще, нежели положено ему по возрасту. Но, может быть, имя пожилого профессора, его научный авторитет и впрямь нужны институту гораздо больше, чем энергичный, но почти неизвестный в среде физиков молодой ученый? Я пытаюсь разгадать, действительно ли Мамука Торадзе исходит из интересов дела или им движут некие туманные для меня, но совершенно отчетливые для него цели?

— Бежан Гордадзе? — повторяю я задумчиво и барабаню о стол пальцами. — Ты уверен, что ему по плечу руководить институтом? Ведь он почти непрерывно болеет.

— Болезнь Бежана Гордадзе не помешает нам в нашей работе. Нам нужно всего лишь его имя. Я предвижу ваш вопрос: неужели такой уж большой авторитет у старого профессора? Что ж, ответ у меня готов: на всесоюзной арене Бежан Гордадзе пользуется гораздо большим авторитетом, нежели Зураб Гомартели. В конце концов, Бежан Гордадзе пригодится нам года три, не больше. Да больше он и не протянет, а если и будет жив, превратится в развалину…

Наши глаза снова встретились. Мамука Торадзе наверняка прочитал в моих глазах два невысказанных вопроса.

— Да, профессор Бежан Гордадзе болен неизлечимой болезнью. Сам он об этом ничего не знает. И вообще, кроме членов семьи, никто понятия об этом не имеет. Убедительно прошу вас, чтобы наш разговор остался сугубо между нами.

Пауза.

— А как ты-то об этом проведал, неужели тебе сообщила семья профессора?

— Нет, уважаемого Бежана пользует мой дядя.

— А сам профессор… согласен ли он занять директорское кресло?