Год активного солнца

— Готов! — говорит Элгуджа, знаками показывая Сосо, что настал его черед пить из рога.

Сосо, по обыкновению, безмолвно осушает его. Он бодрится, пытается сидеть прямо, но стоит заглянуть ему в глаза, как все становится на свои места — и этот готов.

— Хоть бы война началась, что ли, — наполняет рог Элгуджа, на этот раз для себя. — Не то осоловели ребята от безделья!

— Чтоб у тебя язык отсох! — всерьез сердится на него жена.

— Прощай, трезвость! — Он пьет вино мелкими глоточками. Посередине делает передышку, но рога от губ не отнимает. Кадык на мгновение останавливается, но тут же вновь начинает сновать вверх и вниз. Рог осушен. Тыльной стороной ладони Элгуджа с довольным видом вытирает губы и вызывающе спрашивает Амирана: — Что ты на меня уставился, или я тебе задолжал что?

— Выпей за всех святых, если можешь, и дай отдохнуть гостям! — говорит Амиран, желая подчеркнуть тем самым, что он все еще трезв.

Но Элгуджа уже не слушает его.

— «Мравалжамиееер…» — затягивает Элгуджа.

Затуманенное сознание Жоры, видно, уловило мелодию песни, и он без перехода подтянул хриплым голосом. Голова его свесилась набок, оба глаза закрыты, но он поет и во сне. И, представьте, верно поет.

Широко раскинув руки, я вступаю басом. Я уверен, что пою здорово.

Неожиданно я почувствовал, что Нанины губы приблизились к моему уху.

— Какие вы все смешные-е-е! — шепчет она.

Какая музыка может сравниться с ее мелодичным голосом, полным радости и счастья.

«Какие вы все смешные!» — слышу я, и блаженное тепло разливается по всему моему телу.

Я просыпаюсь далеко за полночь.

Со сна я не сразу догадываюсь, где нахожусь.

Над головой небо, густо усеянное звездами.

Бабушка постелила мне на балконе.

Проснулся я от холода. Одеяло сползло. С головой накрываюсь одеялом, чтобы чуть-чуть отогреться. Сон как рукой сняло, и, увы, надолго.

— Что такое, сынок? — послышалось из маленькой комнаты, и вскоре показалась бабушка.

— Ты что же, не спишь? — изумленно спрашиваю я.

— Как же я засну, когда ты каждую минуту сбрасываешь одеяло. Что с тобой сделал этот ирод. Можно пить столько вина, я тебя спрашиваю? Нашел, с кем тягаться, да он за один присест пуд вина в себя вольет!

— Да и он тоже был хорош!

— Так-то оно так, но ты ведь с дороги, устал.

Ага, значит, Элгуджа был в норме.

— Голова не болит?

— Нет, все в порядке. А где Нана?

— Она в зале спит.

Я смутно вспоминаю, что бабушка увела Нану спать, когда мы куролесили во дворе.

— Присядь, пожалуйста! — прошу я бабушку. Потом я обнимаю ее и прижимаю к груди.

Я чувствую, что в ее иссохшем теле жизни осталось не больше, чем влаги в давно опорожненном кувшине. Еще немного, и кувшин совсем высохнет. Сердце мое болезненно сжимается.

— Какая замечательная девушка Нана! Кто она, сынок?

— Просто подруга! — тихо отвечаю я и на всякий случай натягиваю одеяло на голову — а что, если Нана тоже не спит? Мне не хочется, чтобы она слышала наш разговор.

Бабушка тихо смеется.

— Ну признайся, невеста она тебе, да?

— Что, понравилась?

— Мое слово ничего не решает.

— Ну скажи, понравилась, да?

Бабушка опять смеется вполголоса.

— Чего ты смеешься?

— Сказать по совести, не по душе мне, когда женщина в брюках ходит. Но кто меня спрашивает?

Молчание.

Потом бабушка наклоняется ко мне и едва слышно шепчет:

— Пока она не разделась, я ни шагу из комнаты. Ну и фигура же у нее, не сглазить бы, красавица, да и только.

Я довольно ухмыляюсь.

— Впрочем, чего это я, старая, тебе рассказываю. Ты, поди, получше меня про то знаешь.

Не говоря ни слова, я отрицательно мотаю головой. Ведь я и вправду еще не успел увидеть ее в платье.

— У нее такие длинные и нежные пальцы, что я ума не приложу, как она мчади месить станет, — продолжает бабушка шепотом.

Я смеюсь во весь голос.

— Да потише ты, как бы не проснулась она. Ну и молодец, хорошую девушку ты себе нашел.

— Да не находил я ее. Просто подруга она мне.

— Лги, да знай меру!

Бабушка помолчала.

— Чуток поправиться ей не помешает. Да разве ж можно так, за весь вечер и куска в рот не взяла.

И опять пауза.

— Она, надеюсь, беленькая? В темноте глаза мои плохо видеть стали. Мне она смуглянкой показалась.

— Это она на море загорела. А так она белая как снег, — успокаиваю я бабушку, зная, как высоко ценятся в деревне белокожие женщины.

— А какого цвета у нее глаза? — никак не может успокоиться бабушка.

— Глаза? Медовые.

— Медовые — это славно. Значит, и волосы у нее каштановые. Не по нраву мне, когда у белолицей женщины волосы черные.

— Да каштановые они, каштановые, только чуть-чуть подкрашены.

— Эх, это уж никуда не годится, сынок. Ты ей накажи, чтобы она больше не красилась. Краска волосы ей попортит.

— Я-то скажу, если она послушается.

— Что значит не послушается! Да разве ж может жена мужу перечить?!

«Жена», — теплая волна захлестнула меня.

— Сколько раз повторять тебе, бабушка, Нана мне подруга. Она никогда не бывала в наших краях. Вот я и привез ее сюда.

— А институт она кончила? — ловко пропустила она мимо ушей мои слова.

— Еще бы! Она теперь в аспирантуру поступать собирается.

— Дай тебе бог радости, сынок. Может, тебе еще одно одеяло принести?

— Нет. Вполне обойдусь и одним.

— Ну тогда спи.

— А я уже сплю.

— Если понадобится что, кликни, слышишь?

Я закрываю глаза и молчу. Бабушка уходит. И вскоре до меня доносится скрип тахты. Потом — тишина.

Мои мысли заняты Наной.

Нана.

Нана Джандиери.

Она здесь, рядышком, в каких-нибудь пяти-шести шагах. И окна и двери ее комнаты распахнуты настежь.

Интересно, спит ли она?

«Какие вы все смешныеее!» — слышу я Нанин голос.

Наверное, мы и вправду были смешные.

Но с какой нежностью произнесла она это!

Не натворил ли я чего? Помню лишь, как я, Элгуджа, Сосо и Амиран, обнявшись, плясали «перхули». А вот Жору поднять из-за стола не удалось. Вспоминается еще, как Элгуджа и Сосо, подхватив Жору, с песней направились по домам. Нет, кажется, все было чин чином.