Год беспощадного солнца

– Не надо. Потом, – попросил Мышкин. И Клюкину: – У нас там есть?

– Сей момент! – пообещал Клюкин, взял реторту и, забыв о раненой ноге, рысцой двинулся к фляге.

Выпили за благополучное возвращение начальника, который пришел из полиции даже не искалеченным. «Почему-то», – хмуро пошутил Литвак, на что Клементьева обиделась, а Мышкин – нет, не обиделся.

Он робко спросил Литвака:

– Как обнаружили?.. Кто? Знаешь?

– Соседи, – нехотя ответил Литвак. – Увидели, что дверь в квартиру не заперта. Позвонили, постучали, вошли. Ну и…

– А тебе кто?

– Они же мне и позвонили, сразу. А я уж после мусоров вызвал.

– Прокуратура? Судмедэкспертиза?

– Сразу появились. Три часа рыли в квартире, все вверх дном. И на тебя под конец намекать стали. Я им: «Не там ищете!» Разве их можно убедить? Им позарез нужен преступ… – он искоса глянул на Мышкина и поправился. – Им нужен любой фигурант. Здесь и сейчас. Ищут деньги не там, где они лежат, а где светлее.

– Где она сейчас?

Литвак удивился.

– Где же еще? В городском бюро. Забыл, что ли, куда всех доставляют?

– Вскрывали?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Да и что тут узнавать? Тяжкие телесные, несовместимые с жизнью. И так ясно.

– Но почему? – с болью произнес Мышкин. – Что за судьба такая зараза? За что?

Все притихли. Потом осторожно заговорила Клементьева:

– Все в этом мире имеет свою цель и свой смысл. И нам неведомо, какая цель и какой смысл. Независимо от наших желаний.

– В самом деле? – удивился Мышкин и почувствовал облегчение от смены темы. – А не ты ли еще на прошлой неделе совсем другое в башку вбивала нам? «Человек – кузнец своего счастья, все остальное не в счет» – вот формула твоего заблуждения. Правильно я тебя процитировал?

– И это тоже верно.

– Тогда, Таня, я тебя вообще отказываюсь понимать.

Она пожала плечами.

– Всё вы понимаете, – убеждено заявила Клементьева. – Только еще не осознали.

– Нет, не понимаю… Вот нас взять. Со смертью, можно сказать, мы в приятелях. Мы ее знаем, и она нас… возможно. Знаем, что смерть – всего-навсего результат выхода из строя какого-то узла в биомашине. И что все машины изнашиваются и, в конце концов, отправляются на свалку. Какая тут жизнь вечная?

– Дима, – с чувством сказала Клементьева и возвратила подачу: – А не ты ли на позапрошлой неделе тоже вбивал нам… то есть, говорил, что для верующего человека смерти нет? И что верующий живет полноценнее, радостнее, он более стоек в беде, потому что не боится ни жизни, ни смерти.

– Я говорил об абстрактном верующем, – уточнил Мышкин. – Обобщенном. Но какая может быть вера в потустороннее у человека с высшим образованием? Хотя, – отступил он, – и таких приходилось встречать. Недавно узнал, что настоятель коневского монастыря сначала стал кандидатом биологических наук, а уж потом монахом. А еще был секретарем комсомольской организации в своем университете. Конечно, проблема требует дифференцированного подхода… – он вспомнил, как монах не пустил его в храм, но решил смолчать.

– Правильно, шеф! – подхватил Клюкин. – Мухи – отдельно, котлеты – отдельно. То есть, наука отдельно, религия – отдельно. Одно другому не противоречит.

– Что не противоречит? Сотворение мира за шесть дней не противоречит исторической геологии? – усомнился Мышкин.

– Дмитрий Евграфович, – осторожно возразила Большая Берта. – Разве можно воспринимать Библию буквально? Да вся она – притчи, иносказания, метафоры. С позиции здравого смысла – глупость, когда, влепив тебе пощечину, предлагают подставить для удара вторую щеку. Но это ведь только образ, метафора – ничего больше. Причем тут геология? По-моему, чистая вера – сама по себе благо и не каждому оно дается. Большой труд нужен.

«Где-то я уже слышал эти слова… – отрешенно подумал Мышкин. – В Парке победы. Серебряный крестик». Он почувствовал влагу в глазах, все вокруг смазалось и замутилось. Его выручил местный телефон.

– Вас, товарищ начальник, – сказала Клементьева, протягивая Мышкину трубку.

– На проводе, – хмуро сказал Мышкин.

– Дмитрий Евграфович? Это вы? – он услышал свежий и приветливый женский голос, явно молодой.

– Нет! Это Лев Николаевич Толстой. Ведь вы ему звоните? – спросил он.

– Я… – растерянно ответил голос. – Дмитрию Евграфовичу Мышкину.

– Тогда зачем дурацкие вопросы – кто да где? Говорите!

– Здравствуйте!.. – сказала девушка, словно хватаясь за спасательный круг.

«Голос вроде знакомый … Или не знакомый?»

– И вы тоже… здравствуйте.

– Вас просил зайти Сергей Сергеевич.

– Какой еще?

– Какой Сергей Сергеевич? – удивился голос. – Главный врач клиники…

– Просил зайти?

– Да.

– А с чего вы это решили, что главврач клиники желает меня видеть и просил зайти?

– Я не решала, – опять растерялась девушка. – Он сам сказал мне вам позвонить и…

– И почему он выбрал именно вас для такого ответственного дела?

– Видите ли, я новый секретарь-референт.

– Вот оно что! Поздравляю. И давно?

– Первый день.

– А имя у вас есть, сеньора референт?

– Сеньорита… – поправила девушка. – Зовут меня Оля.

– Не понял.

– Ольга.

– Опять не понял! – раздраженно сказал Мышкин.

– Ольга Николаевна Шеншина.

– Теперь понял. Иду.

– Но он просил…

Однако Мышкин положил трубку.

Он шел, не разбирая дороги и никого не замечая вокруг. Не заметил и бахилонадевателя перед приемной. Переступил порог и удивился. За столом Эсмеральды сидела молоденькая и очень красивая девушка, которую он, похоже, когда-то где-то видел. Только вот где?

– Здравствуйте Дмитрий Евграфович! – приветливо и открыто улыбнулась она.

– М-м-м, – промычал он, все еще пытаясь вспомнить.

– Вы меня не узнаете?

– Извините, но… кажется… вроде…

– Неужели я так изменилась с прошлой недели?

– Ах, Господи, твоя воля! – воскликнул с досадой Мышкин. – Совсем память потерял. Полный склероз, надо переселяться в приют для маразматиков, пока не поздно.

Перед ним сидела его соседка Ольга, спасшая его на прошлой неделе от полицейских.

– Извини, Оленька. Будь снисходительна к старому человеку.

– Всем бы такую старость! – возразила Оля.

– Что ты здесь делаешь? На прием пришла?

– Нет, Дмитрий Евграфович. Это вы на прием пришли. А я на работу.

– Теперь все понятно. Значит, ты и есть синьорина референт. И давно?

– Первый день.

– Да-да, ты уже сказала… Оля, ты даже не представляешь, как приятно тебя снова увидеть. Да еще здесь, в таком интересном, чтоб не сказать «гнусном», месте. Очень, очень приятно и радостно!

– Мне тоже… приятно, – смутилась она, уловив скрытую фальшь в радости Мышкина: густо покраснела, нежные прозрачные мочки ушей с крошечными серьгами-бусинками порозовели.

Мышкин подошел ближе и с высоты своего роста обнаружил, что у Ольги сквозь белую кисею кофточки хорошо просвечивает грудь, небольшая, но безукоризненной формы даже в лифчике. Она поймала его взгляд, смутилась еще больше и, словно невзначай, прикрылась локтем.

– Ничего-ничего, – ворчливо сказал Мышкин. – Мы, эскулапы, народ простой, нас смутить трудно. Как же ты сюда попала?

– Как попала? – она пожала плечами. – Написала заявление в отделе кадров. Мне показали стол, стул, дали справочник, новый компьютер…– В подобную контору, а в нашу тем более, с улицы не берут, – уточнил Мышкин. – Спорить не буду. Но дам тебе совет по случаю первого дня работы. Очень важный совет. Здесь, – он повел рукой вокруг, – никогда, никогда, никогда!.. Не высказывай своих мнений. Не только о кремлевских ворах, но вообще никаких мнений. Не забывай: у нас в стране демократия, свобода слова и права человека – всего навалом, на каждом углу. А в этой клинике – в особенности. Как сказал Тютчев Федор Иванович:

Молчи, скрывайся и таи

И мысли, и мечты свои…

– Поняла?

– Неужели вы в самом деле так думаете?

– Нет! – жестко заявил Мышкин. – Я так не думаю. Я знаю – наверняка! Ты хороший, славный человечек, Оля, и это я тоже теперь хорошо знаю. И я очень огорчусь, если из-за пустякового неосторожного слова тебе сломают жизнь.

– Но ведь сейчас не тридцать седьмой год… – робко удивилась она.

– Не тридцать седьмой, – тотчас согласился Мышкин. – К сожалению, не тридцать седьмой. Гораздо хуже – учти и не забывай… Так кто тебя сюда привел? Кого благодарить?

– Тетя привела. Папина сестра. Александра Николаевна Шеншина.

– Что-то знакомое… Слышал такую фамилию, определенно слышал.

– Она здесь же работает. Заведующая аптекой.

– Точно! – удивился Мышкин. – Но мне простительно сразу не вспомнить. Я в аптеку не хожу: для моих пациентов лекарств еще не придумано.

И двинулся к кабинету.

– Дмитрий Евграфович! – остановила она, когда Мышкин взялся за дверную ручку. – Сергей Сергеевич на операции.

– Что же ты сразу не сказала? – недовольно спросил он.

– Я пыталась сказать, но не успела – вы положили трубку.

Он сел в кресло около ее стола и положил на него локоть.

– Народишко судачит обо мне? – спросил вполголоса.

– Как вам сказать…

– Прямо. Прямо говори.

– Я стараюсь не слушать сплетни. И не распространять. По возможности.

– Иногда полезно послушать. И почему ты решила, что сплетни? Может, все правда.

– Потому что такого, как про вас говорили… что-то там такое – арест, несчастный случай… Кто-то погиб… Женщина убита – молодая и красивая, ваша знакомая… Такое вы не можете.

– Это почему же?

– Душа у вас другая.

Он молча уставился на нее, потом хмыкнул.

– Откуда тебе знать душу человеческую? – усмехнулся Мышкин. – Душа чужая – потемки, а в потемках, когда никто не видит, может все что угодно происходить!.. Всякая пакость. Даже у сущего ангела. Откуда тебе знать? – повторил он.

– Я не знаю, – тихо ответила Ольга. – Я чувствую.

– Смотри, мадам Баттерфляй [53] , не ошибись. «Чувствую» – не истина в последней инстанции. Да и пророки, бывает, ошибаются. Кстати, сколько тебе лет? Не стесняйся, никому не скажу.

– Двадцать два.

– Бог ты мой! – удивился Мышкин. – Золотой возраст. Возраст первого счастья и первого несчастья. Одно плохо: молодость – такой недостаток, который очень быстро проходит. Ну а где он оперирует? Под колпаком?

– Кажется, да… Вернее – точно под колпаком. Вспомнила.

Он прошел на колпак – балюстраду над операционной, у которой вместо полотка был большой стеклянный купол. Вокруг уже сидели пара аспирантов, четверо интернов из мединститута и ординатор отделения ЦНС Семенов с театральным биноклем в руках. Все внимательно смотрели вниз. Интерны время от времени записывали ход операции на видео.

– Привет, Виталик, – сказал Мышкин.

Семенов кивнул и отодвинулся, освобождая Мышкину место.

– Давно режет? – спросил Мышкин.

– Уже третий час.

– Погано… А что так?

– Там опухоль продолговатого мозга, а под ней две аневризмы – здоровенные, в сантиметр каждая.

– Врагам бы нашим.

– Да пусть так живут, – разрешил Семенов.

Для нейрохирурга аневризма сосуда – проблема тяжелая, муторная и часто с непредсказуемым опасным результатом. Особенно если она поражает мелкие сосуды. Тогда на стенке крошечного сосуда с нежными стенками, образуется вздутие – небольшой и тонкий пузырь. В любую минуту может лопнуть. Дальше – кровоизлияние, инсульт, паралич и, если повезет, недолгая, но все равно нелегкая и нерадостная смерть. Единственный способ предотвратить разрыв – пережать аневризму у основания стальным клипсом. Но главная проблема не в тонкости операции. Проблема в клипсах. В СССР их выпускали немерено – разных сортов, размеров и разной жесткости. Теперь крошечный зажимчик покупается за границей. Большие деньги и отвратительное качество – или жесткие или слабые. Слабые сползают с сосудов, аневризма разрывается. Жесткие просто перерезают сосуды.

– Все! – вдруг воскликнул под ухом Семенов. – Кранты!

Мышкин видел сверху только зеленую хирургическую шапочку Демидова, но по его поведению понял, что Демидов в злобе и готов в клочки разорвать все вокруг.

– Силь ву пле, дай-ка на секунду, – он взял у Семенова бинокль и увидел, что операционное поле залито кровью.

– Ты прав: точно готов, – кивнул он. – Зачехлился пациент. Кровищи в мозгах – как из крана. Похоже, он аневризму перерезал?

– Ее, – сказал Семенов. – Теперь целый день нельзя на глаза Барсуку попадаться.

– И тут ты обронил жемчужину мудрости, – заметил Мышкин.

Засуетились ассистенты в операционной. Один куда-то сбегал и принес новую прозрачную упаковку с клипсами. Демидов выхватил ее у него из рук и швырнул в угол. Коробка разбилась, клипсы высыпались на голубой кафельный пол. Демидов указал на вскрытый череп пациента и злобно крикнул. Тот ассистент, что с клипсами, схватил электроотсос и принялся осушать операционное поле. Другой электрокоагулятором прижигал поврежденные сосуды. Кажется, у него получилось, кровь остановилась. Но это мало меняло дело. Если пациент и выживет, это не значит, что он будет жить. Кем он проснется после наркоза – идиотом, паралитиком? А может и «овощем», не соображающим даже, что он человек. Правда, бывали случаи хорошей и стойкой ремиссии и даже реабилитации. Тут кому как с геномом повезет.

Когда пациенту закрыли череп и увезли, Мышкин спустился в операционную. Демидов, все еще кипящий от ненависти, снимал перчатки. Правую бросил на пол, левая словно приклеилась. Тогда он просто разорвал ее и отшвырнул в сторону клочки прозрачной резины.

– Какого дьявола тут шляешься? – раздраженно спросил он Мышкина. – Хирургом, что ли, сделался? Почему не на рабочем месте?

– Ваша новая секретарша сказала, что вы хотели меня видеть.

– На кой ты мне сдался?

– Значит, я могу идти гулять?

– Не гулять, а работать! Пошел вон!

Мышкин развел руками:

– Тогда я улетаю. Гусь никому не товарищ.

– Куда?! – рявкнул Демидов. – Кто тебя отпустил?

– Вы. Только что. Даже прогнали.

Демидов постепенно остывал.– Подожди, – проворчал он. – Сейчас переоденусь. Иди ко мне.