Год Иова

Он оглядывает Джуита пристальным взглядом хищной птицы.

— На Деодар-стрит?

— Прежде чем стать домом Ламбертов, это был дом Джуитов. Сьюзан привезли туда из роддома, когда ей было двое суток от роду. Пятью годами позже там появился я. Я вырос там. И оба мои родителя дожили там до своей смерти. Там же умерла Сьюзан. Бедный старый Ламберт был хозяином этого дома не так уж долго. Десять или двенадцать лет, кажется? Так что это дом Джуитов, мистер Ривс.

— Да, конечно, но — не совсем.

Ривс продолжает идти, морща лоб и поджав тонкие губы.

— Смерть вашей сестры всё меняет. — Он поворачивает и направляется в сторону каменной скамейки. — Давайте присядем.

Он садится спиною к выбитой на могильном камне надписи «СВЕТЛОЙ ПАМ», испорченной дождями и ветром. Он смотрит в лицо Джуиту.

— Дом переходит в другие руки. Вы больше не можете там оставаться.

Джуит уставился на него.

— Что вы имеете в виду? Сьюзан говорила мне, что я стану… — он не заканчивает.

Взгляд старика говорит ему, что возражать бесполезно. Он садится.

— Ладно, — произносит он. — Что случилось?

— Когда в семьдесят третьем году Сьюзан пришла ко мне в контору, у меня сложилось впечатление, что вы с нею стали чужими людьми. Она очень переживала потерю Ламберта. Нелепость этой потери. — Острый взгляд Ривса упрекает его. — Вы не приехали на похороны.

— Я был за границей, на съёмках.

— Она сильно любила его. Оба они были одиноки. Они знали, что значит быть одинокими. Они были очень привязаны друг к другу.

— Что вы хотите этим сказать?

— Согласно завещанию Ламберта, которое он составил на случай, если Сьюзан умрёт раньше него, дом переходит во владение Общества Защиты Животных. Он очень любил своих собак. И, по иронии судьбы, они погибли в ту же минуту, что и он сам.

— Сьюзан боялась собак, — говорит Джуит. — Она сравнивала себя с калекой, которая ковыляет по средневековым улицам. Калекой, в которую дети кидают камни. Которую облаивают и кусают собаки. Она терпеть не могла собак.

Глядя ему в лицо, Ривс печально покачивает головой. — После смерти Ламберта я занимался её собственным завещанием. Боюсь, вам не понравится то, что я скажу, но я не вижу способа как-либо изменить это. За исключением одного пункта, весь особняк переходит во владение Общества Защиты Животных — в память о Гарольде Ламберте.

— Мы не были чужими людьми, — говорит Джуит. — Весь этот год мы были очень близки. Она умирала. Я пытался облегчить её страдания. Я пытался.

— Другого завещания она не оставила, — говорит Ривс. — Вам она завещала часы вашего отца.

Он ждёт, что ответит Джуит. Но Джуит слишком ошеломлён. Ривс кладёт руку ему на плечо.

— Возможно, вы захотите купить этот дом.

— Я не в состоянии этого сделать. У меня нет денег.

— Что ж, не расстраивайтесь, что дом остаётся ничьим. Полагаю, в доме найдутся семейные документы, которые вы могли бы использовать. В домах, где так долго живёт одна и та же семья, такие бумаги всегда есть. У вас есть время. Завещание ещё предстоит утвердить официально. Передача таких огромных особняков на благотворительные нужды — процесс юридически сложный и долгий.

— Он не огромный, — глупо возражает Джуит. — Всего три спальни, две из них маленькие. Ванная. Это не огромный особняк, мистер Ривс.

Ривс терпеливо улыбается.

— Я имел в виду, что у Сьюзан было большое состояние. Она заработала его продажей своих… гобеленов.

Джуит встаёт со скамьи. Он чувствует необыкновенную лёгкость, словно кости его полые, как у птицы.

— Она называла их пледами, — говорит он.

— Но это уму непостижимо, — говорит Акмазян.

Он закрывает верх маленькой тесной машины и каким-то образом умещается в кожаном кресле за рулём. Его руки в чёрных шофёрских крагах обхватили маленький руль, и тот стал почти незаметен. Либо покрышки слишком громоздкие, либо не всё в порядке с осями: Джуит подпрыгивает на каждом камне, который машина встречает на своём пути по мокрым от дождя улицам. Вытирая воду с лобового стекла, дворники вторят раздражённому голосу Акмазяна.

— Она не раз говорила мне, что наследником будете вы. Вы для неё были самым дорогим человеком, самым добрым, самым лучшим. Вы ни разу не заикнулись о себе. Вы ухаживали за ней, возили в больницу на эти ужасные курсы, оставались на ночь, готовили, убирали. Я всё об этом знаю. Старикашка, наверное, что-нибудь перепутал. Другого завещания не может не быть.

Джуит качает головой.

— Она виделась с ним всего несколько недель назад. По поводу медицинской страховки. И ни слова не сказала о завещании.

— Просто невероятно, — говорит Акмазян.

— Да не совсем. Она была нездорова. Она спешила закончить работу. О деньгах она никогда не думала. Как, впрочем, и ни один из нас — ни я, ни отец, ни мать и, конечно же, ни Сьюзан. Она была художником. Она просто забыла. Она не хотела, чтобы так получилось. Вы сами об этом сказали.

— Это правда.

Акмазян тормозит на светофоре на Главной улице. Вдоль неё поникшими мокрыми петлями висят новогодние гирлянды и искусственный дождь. Витрины магазинов украшены изображениями рождественских ёлок, Санта-Клаусов и снеговиков. Из колоколообразных громкоговорителей, что висят на фонарных столбах, звучат рождественские песни.

— Последний раз она говорила мне это в больнице. Мы возмущались тем, что вы потеряли роль в «Тимберлендз». Какая несправедливость.

Он хлопнул Джуита по коленке. Загорелся зелёный свет, и он отжимает короткий тормоз. Позади них нетерпеливо сигналит клаксон. Маленькая машина дёргается вперёд.

— Она говорила мне, что как только она умрёт, вы станете очень богатым человеком. Теперь она умерла. Она говорила это за неделю до смерти.

— Последнее время у неё не было ясности в голове, — говорит Джуит.

— В тот день её мысли были яснее ясного, — раздражённо говорит Акмазян. — Ну, надо же! Всё достаётся собакам! На вашем месте, я бы подал в суд. Как единственный родственник, вы имеете на это полное право. Я буду свидетелем. Суд непременно рассмотрит дело в вашу пользу. Отдать полмиллиона долларов своре побитых блохами пуделей, которые даром никому не нужны! Это уж слишком.

— Мне хватит часов, — говорит Джуит.

Ривс был прав. Хрупкие и покрытые толстым слоем пыли картонные коробки, забитые бумагами, которые либо просто лежали в них, либо были в папках или конвертах, стояли в дальнем углу полок шкафов в комнатах, на заднем крыльце, на верстаке и под верстаком в гараже. Большая часть бумаг не представляла никакой ценности — то были чеки, погашенные несколько десятилетий назад, банковские записи, квитанции, налоговые книжки, счета с пометками об оплате, сделанными рукой давно почивших людей. На всё это он едва взглянул. Коробку за коробкой, он вынес всё это на переднее крыльцо. В день, когда приедет мусоровоз, он снесёт все коробки вниз по лестнице на обочину, а потом их увезут и сожгут. Туда же отправились свёртки старых писем. Большинство прислано из Денвера сестрой его матери, некоторые — бабушкой по линии отца из Чула Виста в начале двадцатых годов. Джуит её никогда не видел. Нет-нет да и выпадет из конверта какой-нибудь снимок. На жёлтых фотографиях какие-то мужчины, женщины, дети, которых он вряд ли видел вживую.