Год невозможного. Искусство мечтать опасно
Шрифт:
С какого рода реализмом мы тут имеем дело? Давайте начнем с названия — слово «wire» (проволока, провод, передающее устройство) имеет много коннотаций (как в выражениях «ходить по проволоке» или «быть опутанным»), но основное значение определяется вполне точно: «Название отсылает к почти воображаемой, но непреодолимой границе между двух Амeрик» {69} — той, что получила свою долю американской мечты, и той, что осталась позади {70} . Тема «Прослушки», таким образом, — это классовая борьба tout court [54] , реальное нашего времени, включая его культурные последствия: «Таким образом, здесь, в абсолютной географической близости, целых две культуры существуют без каких-либо контактов и взаимодействий, даже без какого-либо знания друг о друге: подобно Гарлему и остальному Манхэттену или подобно Западному берегу Иордана и израильским городам, которые некогда были его частью, да и теперь удалены всего на несколько миль» {71} . Две культуры разделены на самом базовом уровне отношения к реальному: одна воплощает
54
Просто, попросту (фр). — Прим. пер.
Такая мрачная картина служит фоном для фаталистического мировоззрения Саймона: он говорит, что «Прослушку» надо воспринимать как греческую трагедию, но с учреждениями вроде полицейского управления или системы образования, которые выступают вместо богов — бессмертных сил, играющих со смертными людьми где-то далеко внизу и беспечно разрушающих их жизни: «"Прослушка" представляет собой греческую трагедию с постмодерными институциями в качестве богов-олимпийцев. Это управление полиции, или наркоторговля, или политические структуры, или школьная администрация, или макроэкономические силы, которые посылают молнии и надирают людям задницы, когда тому есть причина» {73}.
Кажется, что в последние годы мы действительно становимся свидетелями возрастающего влияния новой формы просопопеи [55] , в которой говорящей вещью выступает рынок: на рынок все чаще ссылаются как на мифическое существо, которое реагирует, предупреждает, сообщает свое мнение и т. д., вплоть до того, что оно просит жертв, подобно древним языческим богам. Достаточно вспомнить заголовки новостей в наших главных средствах массовой информации: «на обнародование правительством мер по преодолению дефицита рынок отреагировал настороженно»; «недавнее падение Доу-Джонса, которое неожиданно последовало за хорошими данными по занятости, служит ясным сигналом, что рынку этого недостаточно, — понадобятся новые жертвы». Может показаться, что существует неясность относительно личностей этих «богов-олимпийцев» в современных обществах: это капиталистическая рыночная система как таковая (которая приводит к исчезновению рабочего класса), или же это государственные институты? Некоторые критики даже предложили видеть в «Прослушке» либеральную критику бюрократической отчужденности и неэффективности. Действительно, основным (и часто описываемым) свойством государственной бюрократии является стремление к самовоспроизводству, ради которого она может не решать проблемы, а создавать их, дабы ее существование всем казалось оправданным. Вспомните знаменитую сцену из «Бразилии» Терри Гиллиама, когда главного героя, у которого в стене не работает розетка, тайно посещает нелегальный электрик (Роберт де Ниро в яркой эпизодической роли), вся суть криминальной деятельности которого состоит в починке неисправностей. Наибольшая угроза бюрократии, самый дерзкий заговор против ее порядка — это группа людей, действительно решающая те проблемы, которые, как принято считать, должна решать бюрократия (вроде сговорившихся членов группы Макналти, которые трудятся над тем, чтобы действительно победить банду наркоторговцев). Но нельзя ли то же самое сказать о самом капитализме? Его главной целью является создание у нас все новых потребностей, а вовсе не их удовлетворение, потому что только так возможно постоянное и расширяющееся воспроизводство капитала.
55
Просопопея — метафорическое приписывание неживому предмету свойств живого. — Прим. ред.
Уже Маркс указывал на произвольность и анонимность власти рынка, которая выступает современным подобием веры древних в Судьбу. Название одной из статей, посвященных «Прослушке», — «Греческие боги в Балтиморе» — очень удачно: древние боги вернулись! То есть не является ли «Прослушка» реалистической противоположностью недавних голливудских блокбастеров, в которых древний бог или полубог (Персей в «Перси Джексоне и похитителе молний», Тор в «Торе») обнаруживает себя в теле испуганного американского подростка? Как это божественное присутствие ощущается в «Прослушке»? Рассказывая историю о том, как судьба воздействует на людей и торжествует над ними, «Прослушка» систематично продвигается вперед, с каждым новым сезоном делая очередной шаг в исследовании этой темы: первый сезон представляет конфликт наркоторговцев против полиции; второй сезон возвращается к изначальной причине конфликта — исчезновению рабочего класса; третий сезон рассматривает полицейские и политические стратегии разрешения проблемы, а также причины их провала; четвертый сезон показывает, почему образование (черной безработной молодежи) также неудовлетворительно; и, наконец, пятый сезон фокусируется на роли средств массовой информации: почему широкой публике даже не сообщают толком о подлинном масштабе проблем. Как отмечал Джеймисон, основной метод в «Прослушке» — не ограничиваться лишь суровой реальностью, а показывать также и утопические грезы, представлять их как часть мировых хитросплетений, как составную часть самой реальности. Основные грезы таковы:
— Во втором сезоне Фрэнк Соботка использует деньги, чтобы выстроить деловые связи для реализации величественного проекта по реконструкции и переоснащению Балтиморского порта: «Он понимает историю и знает, что рабочее движение и все общество, организованное вокруг него, не смогут существовать без возрождения порта. В этом состоит его утопический проект — утопический даже в общепринятом смысле непрактичности и невозможности, ибо история никогда не движется обратно тем же путем; а в действительности — это праздная мечта, которая разрушит как его жизнь, так и жизнь его семьи».
— В том же втором сезоне Д’Анджело
проявляет все большую двойственность в отношении торговли наркотиками. Когда невиновный свидетель Уильям Гент оказывается мертв, Д’Анджело потрясен, полагая, что это сделал его дядя Эйвон в отместку за свидетельские показания Гента. Д’Анджело приводят на допрос к Макналти и Банку, которые обманным путем заставляют его написать семье Гента письмо с просьбой о прощении (в духе замечательных манипуляций из фильмов Ларса фон Триера они показывают ему фотографию со служебного стола другого полицейского и говорят, что два маленьких мальчика на ней — это осиротевшие дети Гента). Однако появляется Леви, адвокат банды, и останавливает Д’Анджело прежде, чем он успел написать что-либо его уличающее. В итоге Д’Анджело отпускают. Позднее, когда его снова арестовывают, он решает пойти на сделку со следствием и дать показания против организации своего дяди; тем не менее визит матери убеждает Д’Анджело в необходимости сохранить верность семье, и он отказывается от сделки. В итоге из-за отказа сотрудничать суд приговаривает его к двадцати годам тюрьмы. Кажется, что мать, которая убедила его не давать показания, также пустила в ход семейную утопию.— В третьем сезоне майор Колвин проводит новаторский эксперимент: без ведома начальства он, по сути, легализирует наркотики в западном Балтиморе, создавая такой мини-Амстердам, прозванный по аналогии «Хамстердамом», где всем тем, кто раньше торговал на углу, дозволяется открыть собственную лавку. Консолидировав, таким образом, торговлю наркотиками, которая, как он понимает, в любом случае будет продолжаться, Колвину удается прекратить ежедневные разборки, что резко снижает количество убийств и значительно улучшает жизнь в большей части его округа. Спокойствие возвращается в запуганные районы. Патрульные полицейские, которым теперь не приходится на своих машинах постоянно гоняться за парнями, торгующими на углу наркотой, вновь берутся за настоящую полицейскую работу: они обходят участки и знакомятся с людьми, которым они служат. (Реальным примером выступает тут Цюрих, а не Амстердам, где в 1980-е годы парк за Центральным вокзалом был объявлен свободной зоной. Кроме того, подобный эксперимент около десяти лет назад проводился в самом Балтиморе.)
— В том же, третьем, сезоне утопической предстает сама дружба героев. Эйвон и Стринджер предают друг друга, но перед самым убийством Стринджера оба в последний раз вместе наслаждаются выпивкой дома у Эйвона, сидя с видом на гавань и вспоминая прошлое. При этом они держатся так, как если бы с их старой дружбой ничего не случилось, несмотря на взаимное предательство. Тут не только лживость или лицемерие, но и искреннее желание того, чтобы все было именно так, или, как написал об этом Джон ле Карре в «Идеальном шпионе»: «Предать можно только того, кого любишь».
Помимо этого, в четвертом сезоне, где речь идет об образовании, утопия обнаруживается в экспериментах Прыжбылевского с компьютерами в классах и в его отказе следовать системе оценки экзаменационных работ, навязываемой властями штата и федеральной политикой. Кроме того, и сам Стринджер Белл — фигура утопическая: не является ли он чистым технократом преступлений, стремящимся сделать преступления сугубо деловыми решениями? Тут скрывается вот какая неясность: если утопии — часть реальности, что же тогда заставляет мир вращаться, не оказываемся ли мы по ту сторону добра и зла? В своем DVD-комментарии Саймон указывает именно на это: «"Прослушка" не вникает в вопросы Добра и Зла; она занимается экономикой, социологией и политикой». Также и Джеймисон слишком легко и недальновидно отказался от, как он говорит, «стародавней этической пары добра и зла. В другой работе я писал о необходимости отказаться от этого бинарного противопоставления: Ницше, возможно, был лишь наиболее драматичным пророком, показавшим, что оно всего лишь слабый отблеск той инаковости, которую само же стремится создать, — добро есть мы сами и люди вроде нас, а зло — это другие люди в их радикальном отличии от нас. Но общество сегодня таково, что в нем по целому ряду причин (возможно, позитивных) различия исчезают, а вместе с ними — и само зло».
В этом высказывании, однако, все слишком гладко. Если мы не будем принимать в расчет древнее (даже дохристианское) отождествление Добра с людьми вроде нас (а как насчет любви к врагу-ближнему?), то не заключается ли собственно этический вопрос «Прослушки» в проблеме этического действия: что (относительно) честный индивид может сделать в сегодняшней ситуации? Как сказал бы Ален Бадью, эта ситуация — десять лет назад, когда задумывалась «Прослушка», — была определенно бессобытийной: на горизонте не было потенциала для радикального освободительного движения. «Прослушка» представляет нам целый набор «типов (относительной) честности», демонстрирующих, что можно сделать в такой ситуации, от Макналти и Колвина до Сердика Дэниэлса, который, со всей своей готовностью к компромиссам, устанавливает им четкий предел (отказывается подправлять статистику). Главное здесь в том, что всем этим людям приходится так или иначе нарушать закон. Например, вспомните, как Макналти умело манипулирует тем фактом, что «в массовой культуре выжили лишь две фигуры негодяя, воплощающие зло: одной такой фигурой, подлинно асоциальным типом, является серийный убийца, а другой — террорист (главным образом, с религиозными убеждениями, поскольку этничность стала отождествляться с религиозной принадлежностью, а светские политические персонажи вроде коммунистов или анархистов вроде как все закончились)» (Джеймисон).
Макналти решает получить средства для расследования против Марло Стэнфилда (нового криминального авторитета после падения Эйвона), создавая иллюзию, будто в городе действует серийный убийца, и это должно привлечь внимание как медиа, так и полицейского начальства: для реализации своего плана он фальсифицирует записи с мест преступления, а также сами обстоятельства убийств. Тем не менее главный урок тут в том, что индивидуальных усилий для этого недостаточно: нужен еще один шаг, чтобы индивидуальный героизм стал коллективным поступком, который в наших условиях неизбежно выглядит тайным сговором: «Частный детектив-одиночка или преданный делу офицер полиции служат основой хорошо знакомого сюжета, который восходит к образам романтических героев и мятежников (я думаю, начиная с Сатаны у Милтона). Здесь, в этом все более социализированном и коллективном историческом пространстве, постепенно становится ясно, что подлинное восстание и сопротивление неизбежно должно принимать форму заговорщической группы, подлинного коллектива /…/. Здесь собственная мятежность Джимми (неуважение к власти, алкоголизм, сексуальная неверность в сочетании с неискоренимым идеализмом) встречается с невероятным набором товарищей по заговору: офицером полиции — лесбиянкой, еще парой туповатых, но ведущих себя независимо копов, еще с лейтенантом, у которого не все ясно с прошлым, но зато ему кажется, что именно это невероятное дело даст повышение по службе, еще с психически нестойким назначенцем, чьим-то родственником, у которого, однако, обнаруживается удивительная способность к работе с цифрами, еще с различными судебными помощниками, и наконец — со спокойным и нетребовательным умельцем на все руки» (Джеймисон).